Вера Павлова - Стихотворения

Мои ль ладони гладят твои плечи,
твои ли гладкие плечи мои ладони
гладят, от этого делаясь суше и резче,
и законченней? Ласка, чем монотонней,
тем целительней. Камень вода точит,
а ласка тело делает легким, точеным,
компактным — таким, каким оно быть хочет,
таким, каким оно было во время оно.

С двадцатилетними играет в жмурки,
с тридцатилетними играет в прятки
любовь. Какие шелковые шкурки,
как правила просты, как взятки гладки!
Легко ли в тридцать пять проститься с нею?
Легко. Не потому, что много срама,
а потому, что места нет нежнее
и розовей, и сокровенней шрама.

Одной рукой подать от крайней плоти
до плотной, до звенящей, до бескрайней
бесплотности. Заложена в природе
касания деепричастность тайне
развоплощений. Я лишилась тела,
а дрожь осталась, боль осталась, радость — тоже,
и дрожи, боли, радости нет дела,
что, может быть, уже не будет кожи.

Как нежно!.. Муравьиные бега.
Как много их, как медленно бегут!..
Иной от позвонка до позвонка
бежит не менее пяти минут.
Их дрессирует легкая рука,
годами понуждая мурашей
бежать от волоска до волоска
до финиша, до одури, до Эй,
ты спишь?

Снежную бабочку-однодневку
убиваю теплом щеки.
Что ты лепишь? Памятник снегу
прошлогоднему. Снеговики
умирают, как правило, стоя.
Жизнь моя, бесстрашней старей,
ты же знаешь: любовь шестое
чувство и остальных острей.

Нечистая, чистых учу чистоте,
как будто от этого сделаюсь чище.
Не в силах сознаться в своей нищете,
им разогреваю несвежую пищу
и, в разные комнаты их уложив,
как цербер, дежурю у девственных спален,
как будто мой опыт не жалок, не лжив,
не груб, не мучителен, не печален.

Да здравствуют высокопарность,
серьезность, пафос, благородство!
Свобода есть неблагодарность,
если не круглое сиротство.
Забудь былую нелюдимость,
душа, и честно отработай
свободу как необходимость
пожертвовать своей свободой.

Несчастье частный случай счастья,
нечастый случай. Посему,
улыбкой нежною лучась, я
навстречу выхожу ему
и слышу: бьются крови волны
о берег. На краю веков
не все ль равно, чем сердце полно
так, что глаза из берегов?

Свет невечерний жизни скудельной
нежность. В жару и стужу
и колыбелью, и колыбельной
будет жена мужу.
Будет покоем, будет доверьем,
дверью, всегда открытой.
Будет порогом. Будет преддверьем.
Гробом. И панихидой.

двадцать четвертое ребро
последний адам
все висков серебро
тебе отдам
все золото тишины
клятв елей
за высокое званье жены
твоей

Плачу, потому что не можешь со мной жить.
Не можешь со мной жить, потому что плачу.
Плачу потому, что никак не могу решить
эту лукавую, дьявольскую задачу.
Не можешь не потому, что больше других
невольников чести вкусил покоя и воли,
но потому, что Боливар не вынесет двоих
с поля боли.

Любви, как ребенку, все время хочется большего,
как будто есть что-то больше нее на свете,
как будто будущего все еще больше, чем прошлого,
как будто бывает покой без участия смерти,
как будто реальнее боли ее вымыслы,
как будто кто-то уже спешит на подмогу,
как будто усталое сердце сможет вынести
еще большую нежность, печаль, тревогу.

Была ли я новатором? Нет.
Была ли первопроходцем? Едва ли.
Но стоило мне изобрести велосипед,
как его немедленно угоняли.
А после, через несколько лет,
я обнаруживала в чужом подвале
изуродованный велосипед.
Мой? Да. Может быть. Нет. Едва ли.

Ждать награды, считать удары,
сжимать в кармане в часы тревог
клюот рая такой старый,
что страшно: вдруг поменяли замок?

Ребенком, в середине мая,
стрекозьи роды принимая,
природа, я тебя читала
на языке оригинала.

Ласка через порог
сна. Во сне? В полусне?
Что такое порок,
я не знаю, зане
льнут, вслепую сплетясь,
друг ко другу тела,
всласть, у нас не спросясь,
не ведая зла.

Слово держу осторожно, будто
лак на ногтях еще не высох.
Знаю: крылатые не обуты,
и не бросаю на ветер вызов.
Слушай, а птицы, они плачут?
Рыбы плачут? Змеи? Стрекозы?
И если плачут, то что это значит?
Слово, ответишь на эти вопросы?