Дмитрий Щедровицкий: Из восьми книг

О, не летавший вовсе не жил,
И ждет бурлящая смола,
Иль холод ждет его.
Но где же Душа осуждена была
Летающая? Даже реже,
Чем в глаз вонзается игла, —
Случится то, что с
Силой Зла Произошло.
Недвижны межи
Меж тварью, что во тьме ползла —
И той, что дни считала те же,
Раскинутые веси нежа
Под перекладиной крыла:
Такая, лишь смежила вежды, —
Из тьмы в нетленье перешла.
Простором медленного взлета
И ты, погибший, одарен:
Тебя носил счастливый сон
Из края в край, в ночах без счета,
И обо всем земном заботы
Ты оставлял внизу, лишен
Телесной тягостной дремоты.
Но был убит однажды кто-то
Тобой, и жил на свете он
Лишь день. Ты вышел на охоту,
Бежал и медлил, ослеплен
Той полнотой ожившей ноты,
Тем бытием двойного счета,
Каким убийца наделен...
Бессрочно, как подруга Лота,
К вине соленой пригвожден, —
Как склеп под слоем позолоты,
Ты канешь в темный Аваддон!..

Во мгле заграждали чешуйчатой грудью,
Встречались зимою – и было теплей,
Мостами легли, берегли перепутья,
Ловили с обрыва, скрывали в дупле.
И слух, оглушенный первичной виною,
Очистился жертвой раскинутых рук
Великих деревьев, увиденных мною
В садах городских, и во сне, и в жару.
Приближу к губам умолкающим палец —
И слышу, как бодрствует в мире ветла,
В молчанье зеркальной горой рассыпаясь
И Бога святя в сердцевине ствола.

– Зачем бегут в чужие страны
Из теплой памяти жилой?
– В ее ворота гроздью пьяной
Природа смотрит тяжело —
И шепчет: «Я тебя разрушу,
Но сохраню твои слова».
– И им не терпится наружу,
Туда, где речь всегда жива.

Без ветра я не вижу. Это он
Несет навстречу полдень и размеры —
Всех ароматов тайный эталон,
Рождающий в невидимое веру.
Едва к незримой скважине прильну,
Я слышу: он, подобно пьющей лани,
Подталкивает мелкую волну
Из глубины в каналы обонянья.
Фигуры возникают к сентябрю
Избытых судеб – поредевшей бронзы,
И я на них сквозь изгородь смотрю,
Особенно – когда темно и поздно.

В нотных и высоких классах птичьих
По опавшим и плывущим дням
Удивленных учат безразличью
Облака, к безумию клоня.
Ветер – неуемный сборщик дани —
Обегает сеть начальных школ.
У калитки ждет похолоданье
И уводит в прошлое пешком.
Все, что летом вслушаться мешает
И по зренью бьет, как футболист —
Отлетает, как настольный шарик,
Этикетка и осенний лист.

И если вырваны страницы
Из древней красочной Псалтири —
Вовек никто не усомнится,
Что царь Давид играл на лире,
Вернее – на библейской арфе,
Но лира – символ вдохновенья.
Плетется ветер в старом шарфе,
Лиловом от ночного тренья
И ставшем гроздьями сирени.
Он кашляет, закутав горло,
Едва ступает на прохладе,
То рассыпается прогоркло,
То снова собран, жизни ради,
Как слезы стынут на тетради.
Итак, никто не усомнится,
Что лучшим в мире был художник,
Хотя закапаны страницы,
Заглавные заснули птицы,
И надписей не стало должных.
И по оставшимся деревьям
Я очертанья рук живые
Угадываю, чтобы с левым
Не путать правое, с припевом:
«Так жили люди Ниневии» —
И чтобы дни сторожевые
Прошли, не опаляя гневом.
Иначе шаг ко мне направят
Суду покорные микробы,
И духи поднебесной злобы
Клеймо непоправимой пробы
На серебре моем поставят.

И эту птицу к ветке жгучей
Притянет сад —
Я понял это много лучше,
Чем век назад.
Тогда от молний ложной вести
Я принял гром,
Что смысл – во всех растеньях вместе,
А не в любом

Стволе, и корне, и соцветье.
Но сны сошлись —
И стал виновен я в навете
На каждый лист,

И взором юного астролога
К стеблям приник,
Когда услышал: «Стань надолго
Одним из них».

И я спускался. Было скользко
Среди червонных гнезд —
И их стада встречало войско
Подземных звезд.

Я слышал: буква убивает...
А вот – она
И под землей растет, живая,
Любви полна.

И снилось мне, что каждый строил дом —
И, возведя, селился в нем навечно:
В норе подземной делался кротом,
Иль возносился, Путь построив Млечный,
Иль вырыв русло, делался рекой, —
Что начал, то заканчивал без риска.
А я ушел настолько далеко,
Что стал бездомным, возвратившись близко.