Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Облака стали плотью —
долговаты, круглы ль —
куполов поголовье,
глав и главок горбыль —
шлемы, луковки, маки,
полусвет полусфер —
и озерный в размахе
не разгонит их ветр.

А у храмов здешних
дыханьице – пух.
Нет, не дышат пышно
абсид их меха.
Невесомо, каменно
средь строек-разрух
тихо за деньками
стоят их века.

А разводы-валики,
как узор на прянике —
на прянике будто —
печатные буквы.
А и прясел вмятины
на сахаре стен,
как в прянике мятном —
глянул – будто съел.

А под куполом идет
тут узора хоровод —
чьи следочки из земли
на него посрезали?
Уж и сладок всяк следок —
то-то водится танок [10]
под главою гонтов́ой —
не расходится домой.

Втиснут в ряд с домами,
как в скитанье – скит,
бьет притвор крылами,
бьет притвор крылами,
бьет притвор крылами,
да не возлетит
или, тужась тетивой
в пустоту над нами,
целит он углами —
звонницы стрелой.

Было дерево карим —
стало сивым, как сумрак, как дым,
было смуглым веками —
стало серым, устало-седым.
Кровлею ли на храме,
гнута ль лемехом в главах она
иль над башен «кострами»
серебрится дерев седина.

А каково теням вольготно —
вечерним, утренним и дневным —
на этой извести церковной,
на сей блаженной кривизне —
округло, угловато, прямо,
устойчиво или покато,
то выпукло, то углубленно,
то высветлено, то темно,
то явно слишком, то уютно,
укромно, потаенно или
прозрачно, призрачно ли – словом,
различно – замечательно!

А как они дышат? —
как будто не камень, а мех
кузнечный. Гори же,
сиянья алтарного горн.
И камня прохладу
вдыхай же, сияние всех
свечей и окладов
и ликах в глубинах икон.

А как же пустует
теперь эта кузница их
и пьет вхолостую
дыхание ветхих мехов?
Вино или млеко? —
чем храм опустевший налит —
нет эхом, как некой
он влагою полн до краев.

Храмы-то набухли
пустотой без блага —
мертвые, как буквы
из Слова Живаго.

Или живы линии
тайной жизнью слов —
полевые лилии
главок, куполов?

Дерево – цветений сплав.
Сочен, коренист —
силуэт любой из глав
церкви – вечный лист:
иль зеленый, словно лес,
заржавелый ли —
лист – застывший соков всплеск
солнца и земли.

Серебрится, яко
райская змея —
кровельная дранка,
гонта чешуя —
хоть и не сгорело
дерево дотла,
стало его тело
серым, как зола —
будто пламя съело,
а память сберегла.

Что же видят издалече —
из былого лютой сказки
бровки [11]храмов – спины, плечи
да мотоциклистов каски,
тусклые затылки или
отражения своих
стен былых в автомобилей
задних стеклах ветровых.

Есть и люди во Пскове
(кто не видел людей?).
Но мельканье людское
к благолепью церквей
непричастно: настолько
посторонни они —
эти люди – устоям
собственной старины,
что почти незаметны
рядом с этой красой —
столь странны, несусветны,
что НЕСХОЖИ С СОБОЙ.

Улеглось волненье
арок, закомар.
Кривизну прозренья
подточил комар.

Прихоти насущность
нам понять слабо.
Стало в мире скучно,
скученно. А по

городам и весям,
замесив бетон,
ходит бес с отвесом,
яко со хвостом.

Строже, чем орнамент,
он на нас глядит,
заложив фундамент,
яко динамит.

Летом далече до ночки.
В небе над Псковом речным —
ласточки, чайки да летчики,
голуби, ангелы, дым
фабрик да рябь воробьиная,
облачности паруса
и, как былое, незримая
звезд непроглядна краса.

После зорьки алой
по ночам по белым,
по ночам упрямо
ночь белее храма,
храм белее ночи,
ночь белей, чем очи
подколодной чуди здешней,
чуди белоглазой.