Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Гуляя,
   работая,
       к любимой льня, —
думай о коммуне,
        быть или не быть ей?!
В порядок
     этого
       майского дня
поставьте
     вопрос о быте.

Обыватель Михин —
друг дворничихин.
Дворник Службин
с Фелицией в дружбе.
У тети Фелиции
лицо в милиции.
Квартхоз милиции
         Федор Овечко
имеет
   в совете
       нужного человечка.
Чин лица
     не упомнишь никак:
главшвейцар
      или помистопника.
А этому чину
      домами знакома
мамаша
    машинистки секретаря райкома.
У дочки ее
     большущие связи:
друг во ВЦИКе
       (шофер в автобазе!),
а Петров, говорят,
        развозит мужчину,
о котором
     все говорят шепоточком, —
маленького роста,
        огромного чина.
Словом —
     он…
        Не решаюсь…
              Точка.

Тихий Михин
пойдет к дворничихе.
«Прошу покорненько,
попросите дворника».
Дворник стукнется
к тетке заступнице.
Тетка Фелиция
шушукнет в милиции.
Квартхоз Овечко
замолвит словечко.
А главшвейцар —
да-Винчи с лица,
весь в бороде,
       как картина в раме, —
прямо
   пойдет
       к машинисткиной маме.
Просьбу
    дочь
       предает огласке:
глазки да ласки,
       ласки да глазки…
Кого не ловили на такую аферу?
Куда ж удержаться простаку-шоферу!
Петров подождет,
        покамест,
            как солнце,
персонье лицо расперсонится:
— Простите, товарищ,
          извинений тысячка… —
И просит
    и молит, ласковей лани.
И чин снисходит:
        — Вот вам записочка. —
А в записке —
       исполнение всех желаний.

А попробуй —
       полазий
без родственных связей!
Покроют дворники
словом черненьким.
Обложит белолицая
тетя Фелиция.
Подвернется нога,
перервутся нервы
у взвидевших наган
и усы милиционеровы.
В швейцарской судачат:
           — И не лезь к совету:
все на даче,
      никого нету. —
И мама сама
      и дитя-машинистка,
невинность блюдя,
         не допустят близко.
А разных главных
        неуловимо
шоферы
    возят и возят мимо.
Не ухватишь —
       скользкие, —
             не люди, а налимы.
«Без доклада воспрещается».
            Куда ни глянь,
«И пойдут они, солнцем палимы,
И застонут…»
       Дело дрянь!
Кто бы ни были
       сему виновниками
— сошка маленькая
         или крупный кит, —
разорвем
    сплетенную чиновниками
паутину кумовства,
         протекций,
              волокит.

Мир
  опять
     цветами оброс,
у мира
    весенний вид.
И вновь
    встает
       нерешенный вопрос —
о женщинах
      и о любви.
Мы любим парад,
        нарядную песню.
Говорим красиво,
        выходя на митинг.
Но часто
    под этим,
         покрытый плесенью,
старенький-старенький бытик.
Поет на собранье:
        «Вперед, товарищи…
А дома,
    забыв об арии сольной,
орет на жену,
      что щи не в наваре
и что
   огурцы
      плоховато просолены.
Живет с другой —
         киоск в ширину,
бельем —
     шантанная дива.
Но тонким чулком
         попрекает жену:
— Компрометируешь
          пред коллективом. —
То лезут к любой,
        была бы с ногами.
Пять баб
    переменит
         в течение суток.
У нас, мол,
     свобода,
         а не моногамия.
Долой мещанство
        и предрассудок!
С цветка на цветок
         молодым стрекозлом
порхает,
    летает
       и мечется.
Одно ему
     в мире
        кажется злом —
это
  алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года
    судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще
     кастрат.
А любят,
    так будь
        монашенкой верной —
тиранит
    ревностью
         всякий пустяк
и мерит
    любовь
       на калибр револьверный,
неверной
     в затылок
         пулю пустя.
Четвертый —
       герой десятка сражений,
а так,
   что любо-дорого,
бежит
   в перепуге
        от туфли жениной,
простой туфли Мосторга.
А другой
    стрелу любви
          иначе метит,
путает
    — ребенок этакий —
уловленье
     любимой
         в романические сети
с повышеньем
       подчиненной по тарифной сетке…
По женской линии
тоже вам не райские скинии.
Простенького паренька
подцепила
     барынька.
Он работать,
      а ее
        не удержать никак —
бегает за клёшем
        каждого бульварника.
Что ж,
   сиди
        и в плаче
          Нилом нилься.
Ишь! —
    Жених!
— Для кого ж я, милые, женился?
Для себя —
      или для них? —
У родителей
      и дети этакого сорта:
— Что родители?
        И мы
          не хуже, мол! —
Занимаются
      любовью в виде спорта,
не успев
    вписаться в комсомол.
И дальше,
     к деревне,
         быт без движеньица —
живут, как и раньше,
         из года в год.
Вот так же
     замуж выходят
           и женятся,
как покупают
      рабочий скот.
Если будет
     длиться так
          за годом годик,
то,
  скажу вам прямо,
не сумеет
     разобрать
         и брачный кодекс,
где отец и дочь,
       который сын и мама.
Я не за семью.
       В огне
          и в дыме синем
выгори
    и этого старья кусок,
где шипели
     матери-гусыни
и детей
    стерег
       отец-гусак!
Нет.
  Но мы живем коммуной
             плотно,
в общежитиях
       грязнеет кожа тел.
Надо
   голос
     подымать за чистоплотность
отношений наших
         и любовных дел.
Не отвиливай —
        мол, я не венчан.
Нас
  не поп скрепляет тарабарящий.
Надо
  обвязать
       и жизнь мужчин и женщин
словом,
    нас объединяющим:
             «Товарищи».