Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Штыками
     двух столетий стык
закрепляет
     рабочая рать.
А некоторые
      употребляют штык,
чтоб им
    в зубах ковырять.
Все хорошо:
      поэт поет,
критик
    занимается критикой.
У стихотворца —
           корытце свое,
у критика —
      свое корытико.
Но есть
    не имеющие ничего,
             окромя
красивого почерка.
А лезут
    в книгу,
       хваля
          и громя
из пушки
    критического очерка.
А чтоб
    имелось
        научное лицо
у этого
    вздора злопыха́нного —
всегда
   на столе
       покрытый пыльцой
неразрезанный том
         Плеханова.
Зазубрит фразу
       (ишь, ребятье!)
и ходит за ней,
       как за няней.
Бытье —
    а у этого — еда и питье
определяет сознание.
Перелистывая
       авторов
           на букву «эл»,
фамилию
     Лермонтова
          встретя,
критик выясняет,
        что̀ он ел
на первое
     и что́ — на третье.
— Шампанское пил?
         Выпивал, допустим.
Налет буржуазный густ.
А его
   любовь
       к маринованной капусте
доказывает
      помещичий вкус.
В Лермонтове, например,
           чтоб далеко не идти,
смысла
    не больше,
        чем огурцов в акации.
Целые
    хоры
       небесных светил,
и ни слова
     об электрификации.
Но,
  очищая ядро
        от фразерских корок,
бобы —
    от шелухи лиризма,
признаю,
    что Лермонтов
           близок и дорог
как первый
     обличитель либерализма.
Массам ясно,
      как ни хитри,
что, милюковски юля,
светила
    у Лермонтова
          ходят без ветрил,
а некоторые —
       и без руля * .
Но так ли
     разрабатывать
           важнейшую из тем?
Индивидуализмом пичкать?
Демоны в ад,
      а духи —
          в эдем?
А где, я вас спрашиваю, смычка?
Довольно
     этих
       божественных легенд!
Любою строчкой вырванной
Лермонтов
     доказывает,
          что он —
              интеллигент,
к тому же
     деклассированный!
То ли дело
     наш Степа
— забыл,
    к сожалению,
          фамилию и отчество, —
у него
   в стихах
       Коминтерна топот…
Вот это —
     настоящее творчество!
Степа —
     кирпич
        какого-то здания,
не ему
   разговаривать вкось и вкривь.
Степа
   творит,
      не затемняя сознания,
без волокиты аллитераций
            и рифм.
У Степы
    незнание
         точек и запятых
заменяет
    инстинктивный
           массовый разум,
потому что
      батрачка —
           мамаша их,
а папаша —
      рабочий и крестьянин сразу. —
В результате
      вещь
        ясней помидора
обволакивается
       туманом сизым,
и эти
   горы
     нехитрого вздора
некоторые
     называют марксизмом.
Не говорят
     о веревке
         в журнале повешенного
не изменить
      шаблона прилежного.
Лежнев зарадуется —
          «он про Вешнева».
Вешнев
     — «он про Лежнева».

Товарищ солнце, — не щерься и не я́щерься! — Вели облакам своротить с пути! — Сегодняшний праздник — праздник трудящихся, — и нечего саботажничать: взойди и свети!
Тысячи лозунгов, знаменами изо́ранных, — зовут к борьбе за счастье людей, — а кругом пока — толпа беспризорных. — Что несправедливей, злей и лютей?!
Смотри: над нами красные шелка — словами бессеребряными затканы, — а у скольких еще бока кошелька — оттопыриваются взятками?
Подняв надзнаменных звезд рогулины, — сегодня по праву стойте и ходи́те! — А мало ли буден у нас про гулено? — Мало простоено? Сколько хотите!
Наводненье видели? В стены домьи — бьется льдина, мокра и остра. — Вот точно так режим экономии — распирает у нас половодье растрат.
Товарищ солнце, скажем просто: — дыр и прорех у нас до черта. — Рядом с делами огромного роста — целая коллекция прорв и недочетов.
Солнце, и в будни лезь из-за леса, — жги и не пяться на попятный! — Выжжем, выжжем каленым железом — эти язвы и грязные пятна!
А что же о мае, поэтами опетом? — Разве п-е-р-в-о-г-о такими поздравлениями бодря́т? — А по-моему: во-первых , подумаем об этом, — если есть свободные три дня подряд.