Людмила Колодяжная - Пред иконой стоишь со свечою...

Если кротко воздух времен вдохнуть,
строка за строкой прольется.

Привидится: Бог присел отдохнуть
в самарийской земле, у колодца.

Увидится: вдоль горизонта, вдали,
облаков вечереющих проседь.

Бог присел близ участка земли,
Иаковом данной Иосифу.

Ласточка успеет крылом черкнуть
по уходящему в темноту своду.

Женщина не успеет почерпнуть
из Иаковлева колодца воду,

услышав глас Божий — «Пить мне дай...» —
Глас, очерченный вечной печалью.

Переполнится, через край,
сердца сосуд — Его речами.

Голоса-тропы рябит изнанка,
узелки затянуты искусно,

каждый — помнит чашу самарянки
с родниковым словом Иисуса —

с вечностью вечерней у колодца,
путником поникшею усталым —

словом острым, как осколок солнца
в чаше снега по-апрельски талом,

лучиком — по веточкам, по жилам
восходящим в вербенные свечи

чтоб душа, дыша, жила-служила —
далями молитвы залит вечер.

Вечности вечерней миг-изнанка,
узелки затянуты искусно

памятным движеньем самарянки,
чашу подающей Иисусу.

Я хотела бы быть сестрою,
но не Марфою хлопотливой,

а той, что волосами укроет
стопы Его, счастливой

становясь, снова и снова,
от смиренной доли —

быть пленницей Его Слова
исполнительницей — воли,

слушательницей притч в пустыне —
о высокой свече, да о прочем...

О возлюбленном сыне,
вернувшемся в дом отчий.

Я хотела бы Мариею называться —
именем на устах печальным —

чтобы на зов Его отзываться —
утром Пасхальным.

В днях, обвитых лентой оков
победно-шумящих лет,
ты — видишься в тоге учеников,
идущих Ему во след,

в дорогу берущих пустую суму,
без золота, без серебра,
в дорогу, ведущую через тьму
по заповедям добра,

где, словно агнец ты, средь волков,
кротчайший голубь средь птиц,
ты — в грустной горстке учеников,
а я — в толпе учениц...

И все, что Он сказал в темноте,
при свете ты повторишь,
строка твоя подобна черте
над пропастью, где стоишь.

И я уже счет теряю годам,
где свет твой сквозь бытие
мне светит... Душу свою отдам,
чтоб вновь обрести ее.

Развернуты мысли твои в слова,
но взглядом о них скажи,
и я пройду с тобой поприща два —
до самой смертной межи.

Вот оно, небо звездное Тайной Вечери
предо мной на стене — лунный луч ловлю,
время мое позднее, время твое вечное,
я пред фрескою в свете резком стою.

Дни мои погублены, твои искалечены,
звездный луч из окна на стене рубцом,
и тенями лица склонившихся иссечены,
золотой овал стола завился венцом.

Будущего гонцы в Господней горнице,
от неба Вечери стена светла,
только, как Иуда, в круг ясный клонится
тень-предательница — ночная мгла.

Время твое звездное, время мое вечное,
я стою пред фрескою — резкий свет,
небо мое позднее Тайной Вечери,
в каждом нимбе-луночке — лунный след...

Помнишь, мы разделили небо,
как когда-то делили ризы,
слева слышались плачи Глеба,
справа слышались плачи Бориса.

Помнишь, мы разделили дали,
луч рассек мир на две окраины,
на два рая, и в каждом Авель,
святополком-убитый-каином.

Жертвы две — дань на две ладони,
две ладьи в океане Господнем,
в черной ризе да в белой — кони,
братья едут спустив поводья.

Каждый ангелу равен — с неба
каждый облаком-вьется-ризой...
Если слева — молитвой Глеба,
если справа — молитвой Бориса...