Альфред Хаусмен - Избранные стихотворения

Когда я слышу, как кто-то с определенным вызовом говорит, что Поуп был поэтом, я подозреваю его в намеренном использовании языковой двусмысленности для создания путаницы в мыслях. Верно, что Поуп был поэтом, но это одна из тех истин, которые столь любезны лжецам, поскольку отлично служат поводом для лжи. То, что Поуп не был поэтом, — ложь, но праведный человек, в благоговейном страхе стоя перед Страшным Судом на берегу пышущего серой огненного озера, предпочтет сказать ее.

Восхищаться такой поэзией столь же искренне, как Джонсон, оставаясь, подобно ему, совершенно ею довольным, невозможно, если не потерять способности понимать или даже распознавать при встрече поэзию более утонченную. Злосчастная правдивость Джонсона, позволившая миру узнать, как он был потрясен «Ликидом», [34]достаточно дискредитировала его критические оценки; но обсудим еще его отклик на поэзию хотя и созданную в восемнадцатом веке, но чуждую этому веку и достойную других, — обсудим его отношение к Коллинзу. К самому Коллинзу Джонсон испытывал уважение и симпатию и, обладая добрым сердцем, должен был хорошо отозваться о стихах друга, но он был честным человеком и не мог этого сделать.

Как я уже сказал, первым препятствием в рассмотрении предмета поэзии служит естественная неопределенность этого понятия. Но ход обсуждения привел нас к другому, возможно, еще большему затруднению. Речь идет об определении компетентности судьи, иначе говоря, о чувствительности или бесчувственности воспринимающего. Способен ли я, встретив поэзию, узнать ее? Способен ли я ее воспринимать? Бесспорно и общеизвестно, что большая часть цивилизованного человечества к этому не способна; кто подтвердит, что я принадлежу к другой, меньшей его части? Я могу знать, что мне нравится и чем я восхищаюсь, моя любовь и мое восхищение могут быть очень сильными, но что делает меня уверенным в том, что то, чем я восхищаюсь, есть поэзия?

Будет ли причина этой уверенности сколько-нибудь серьезней, чем вот эта: «поэзия обычно считается высшей формой литературы, и мое самомнение не позволяет мне поверить, что то, чем я восхищаюсь, может быть хоть сколько-нибудь ниже самого высшего»?

Но почему бы и не допустить, что вы не можете воспринимать поэзию? Почему вы считаете способность к ее восприятию необходимой для самоуважения? Сколько великих людей, сколько святых и героев обладали этой способностью? Можете ли вы слышать писк летучей мыши? Вероятно, нет, но разве вы станете из-за этого думать о себе хуже? Станете ли вы убеждать себя и других, что на самом деле вы можете его слышать? Разве принадлежность к большинству столь уж непереносима и убийственна для самомнения?

Если человек нечувствителен к поэзии, то это не значит, что он не может получать удовольствия от стихов. Стихи редко содержат одну только поэзию и больше ничего, удовольствие могут доставлять и другие составляющие. По моему убеждению, большинство читателей, думающих, что они восхищаются поэзией, обмануты своей неспособностью анализировать собственные ощущения. На самом деле они восхищаются не поэзией, заключенной в лежащих перед ними стихах, а чем-то другим, нравящимся им больше.

Поясняя это, начнем с очевидного примера. Мне говорили верующие женщины, что самая прекрасная поэзия для них — это стихи Кебла. [35]Кебл — поэт, в его «Годе христианина» есть вещи, которыми может восхититься и атеист, но то, чем восхищаются там верующие женщины, как этого бы и желал Кебл, вовсе не поэзия. Я сильно сомневаюсь, что если попросить какую-нибудь из этих женщин указать лучшее стихотворение в книге, то ее выбор сразу падет на «Второе воскресенье после Пасхи». Похоже на то, что хорошая религиозная поэзия — у Кебла, или у Данте, или в книге Иова — точнее всех может быть оценена неверующим, он же будет более всех разборчив в доставляемых ею удовольствиях.

Опять же, в прошлом веке было очень много так называемых вордсвортианцев. Теперь их значительно меньше; но нельзя сказать, что число людей, правильно оценивающих поэзию Вордсворта, пропорционально уменьшилось: я подозреваю, что оно стало много больше. Вордсвортианцы, как говорил им Мэтью Арнольд, были склонны восхвалять своего поэта не за то, за что было нужно его восхвалять. Главное, что их привлекало, может быть названо его философией; они разделяли его веру в нравственность мироздания и устремленность происходящих событий к лучшему; они даже были готовы принять его концепцию природы как живого, чувствующего и доброго существа, концепцию столь же чисто мифологическую, как Дриады и Наяды. К его волнующим словам, которые пронзают сердце и вызывают слезы у тысяч людей, совершенно безразличных к его верованиям и мнениям, вордсвортианцы не были сколько-нибудь заметно чувствительны. Как бы справедливо они ни восхищались глубиной его проникновения в человеческую природу и благородством его морали, всё это — пусть гармонично и тесно связанное с поэзией — остается отличным от поэзии.