Михаил Лермонтов - Боярин Орша

И где, качая изредка

Дверь без ключа и без замка,

Как мать качает колыбель,

Поет гульливая метель!..

*

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Умчался дале шумный бой,

Оставя след багровый свой...

Между поверженных коней,

Обломков копий и мечей

В то время всадник разъезжал;

Чего-то, мнилось, он искал,

То низко голову склоня

До гривы черного коня,

То вдруг привстав на стременах.

Кто ж он? не русский! и не лях

Хоть платье польское на нем

Пестрело ярко серебром,

Хоть сабля польская звеня

Стучала по ребрам коня!

Чела крутого смуглый цвет,

Глаза, в которых мрак и свет

В борьбе сменялися не раз,

Почти могли б уверить вас,

Что в нем кипела кровь татар...

Он был не молод - и не стар.

Но, рассмотрев его черты,

Не чуждые той красоты

Невыразимой, но живой,

Которой блеск печальный свой

Мысль неизменная дала,

Где всJ, что есть добра и зла

В душе, прикованной к земле,

Отражено как на стекле,

Вздохнувши, всякий бы сказал,

Что жил он меньше, чем страдал.

Среди долины был курган.

Корнистый дуб, как великан,

Его пятою попирал

И горделиво расстилал

Над ним по прихоти своей

Шатер чернеющих ветвей.

Тут бой ужасный закипел,

Тут и затих. Громада тел,

Обезображенных мечом,

Пестрела на кургане том,

И снег, окрашенный в крови,

Кой-где протаял до земли;

Кора на дубе вековом

Была изрублена кругом,

И кровь на ней видна была,

Как будто бы она текла

Из глубины сих новых ран...

И всадник взъехал на курган,

Потом с коня он соскочил

И так в раздумье говорил:

"Вот место - мертвый иль живой

Он здесь... вот дуб - к нему спиной

Прижавшись, бешеный старик

Рубился - видел я хоть миг,

Как, окружен со всех сторон,

С пятью рабами бился он,

И дорого тебе, Литва,

Досталась эта голова!..

Здесь, сквозь толпу, издалека

Я видел, как его рука

Три раза с саблей поднялась

И опустилась - каждый раз,

Когда она являлась вновь,

По ней ручьем бежала кровь...

Четвертый взмах я долго ждал!

Но с поля он не побежал,

Не мог бежать, хотя б желал!.."

И вдруг он внемлет слабый стон,

Подходит, смотрит: "это он!"

Главу, омытую в крови,

Боярин приподнял с земли

И слабым голосом сказал:

"И я узнал тебя! узнал!

Ни время, ни чужой наряд

Не изменят зловещий взгляд

И это бледное чело,

Где преступление и зло

Печать оставили свою.

Арсений! Так, я узнаю,

Хотя могилы на краю,

Улыбку прежнюю твою

И в ней шипящую змею!

Я узнаю и голос твой

Меж звуков стороны чужой,

Которыми ты, может быть,

Его желаешь изменить.

Твой умысел постиг я весь,

Я знаю, для чего ты здесь.

Но верный родине моей

Не отверну теперь очей,

Хоть ты б желал, изменник-лях,

Прочесть в них близкой смерти страх,

И сожаленье, и печаль...

Но знай, что жизни мне не жаль,

А жаль лишь то, что час мой бил,

Покуда я не отомстил;

Что не могу поднять меча,

Что на руках моих, с плеча

Омытых кровью до локтей

Злодеев родины моей,

Ни капли крови нет твоей!.."

"Старик! о прежнем позабудь...

Взгляни сюда, на эту грудь,

Она не в ранах как твоя,

Но в ней живет тоска-змея!

Ты отомщен вполне, давно,

А кем и как - не всJ ль равно?

Но лучше мне окажи, молю,

Где отыщу я дочь твою?

От рук врагов земли твоей,

Их поцелуев и мечей,

Хоть сам теперь меж ними я,

Ее спасти я поклялся!"

"Скачи скорей в мой старый дом,

Там дочь моя; ни ночь, ни днем

Не ест, не спит, всJ ждет да ждет,

Покуда милый не придет!

Спеши... уж близок мой конец,

Теперь обиженный отец

Для вас лишь страшен как мертвец!"

Он дальше говорить хотел,

Но вдруг язык оцепенел;

Он сделать знак хотел рукой,

Но пальцы сжались меж собой.

Тень смерти мрачной полосой

Промчалась на его челе;

Он обернул лицо к земле,

Вдруг протянулся, захрипел,

И - дух от тела отлетел!

К нему Арсений подошел,

И руки сжатые развел,

И поднял голову с земли:

Две яркие слезы текли

Из побелевших мутных глаз,

Собой лишь светлы, как алмаз.

Спокойны были все черты,

Исполнены той красоты,

Лишенной чувства и ума,

Таинственной, как смерть сама.

И долго юноша над ним

Стоял раскаяньем томим,

Невольно мысля о былом,

Прощая - не прощен ни в чем!

И на груди его потом

Он тихо распахнул кафтан:

Старинных и последних ран