Игорь Северянин - Том 4. Классические розы

В счастливом домике, мещански мил,
Он резал из лирического ситца
Костюмчики, которые носиться
Могли сезон: дешевый ситец гнил.

За рубежом, однако, возомнил,
И некая в нем появилась прытца:
Венеру выстирать готов в корытце,
Став вожаком критических громил.

Он, видите ли, чистоту наводит
И гоголем — расчванившийся — ходит,
А то, Державиным себя держа,

Откапывает мумии и лику
Их курит фимиам, живущим в пику,
Затем, что зависть жжет его, как ржа.

Избрал он русский для стихов язык,
Он, сердце чье звенело мандолиной.
Он в Петербурге грезил роз долиной,
Которою прославлен Казанлык.

Он постепенно к северу привык,
Родившийся в тени горы орлиной.
Впоследствии, свершая путь свой длинный,
Не раз душою горестно поник:

О финской целомудренной поляне
Он вспоминал, о северной Светлане, —
О девушке, его согревший май, —

Не все ль равно — о русской иль болгарке?
Дни юности всегда для сердца ярки,
А в дни любви роднее чуждый край.

Ему мила мерцающая даль
Эпохи Пушкина и дней Лескова…
Он чувствует Шмелева мастерского,
И сроден духу родниковый Даль.

Деревни ль созерцает, города ль,
В нем нет невыносимо городского:
Он всюду сын природы. В нем морского
Мороза хруст, что хрупок, как миндаль.

В весенне сад, что от дождя заплакан,
Выходит прогуляться старый дьякон
И вместе с ним о горестном всплакнуть,

Такой понятный автору и близкий,
Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть,
Взять водочки и закусить редиской.

Его гарем был кладбище, чей зев
Всех поглощал, отдавших небу душу.
В ночь часто под дичующую грушу
С лопатою прокрадывался Стеф.

Он вынимал покойницу, раздев,
Шепча: «Прости, я твой покой нарушу…»
И на плечи взвалив мечту, — как тушу, —
В каморку нес. И было все — как блеф…

И не одна из юных миловидных,
Еще в напевах тлея панихидных,
Ему не отказала в связи с ним,

Почти обрадованно разделяя ложе.
И смерть была тогда на жизнь похожа:
Невинность, грех — все шло путем одним.

Казалось, он молился своему
Мучительно покорному роялю,
К нему припав с восторженной печалью,
В наструненную вслушиваясь тьму.

И понял зал мгновенно, почему
Владеет он недостижимой далью:
Он — Лоэнгрин, стремящийся к Граалю,
Он — чувство, неподвластное уму.

Изысканная судорога кисти
Его руки, — и был ли золотистей
Звук соткан человеческой рукой,

Когда из нот вдруг возникает слово,
Проговоренное рукой Орлова
С очаровательностью такой?

«Любовь живет любовью, а не тем,
Что называется благодеяньем».
О, пусть любовь окончится страданьем:
Так быть должно, тут слова нет: «зачем».

Пусть сердце будет радостно: не всем
Дано любить и жить хоть миг мечтаньем.
Ты дал любовь — душа полна звучаньем.
Ты отнял дар — дух благодарно нем.

Себя любить заставить — невозможно.
В любви все осторожно, все тревожно.
И изумительно — ее сберечь.

Противодействия она не терпит…
Любовь та, как луна: и на ущербе
Есть прелесть в ней. Дай ей свободно течь.

Нам в подлую эпоху жить дано:
В культурную эпоху изверенья.
Какие могут быть стихотворенья,
Когда кровь льется всюду, как вино!

Протухшая мечта людей гнойна,
Наследие веков корыстью смято.
Все, что живет и дышит, виновато.
Культуры нет, раз может быть война!

«Смысл жизни — в смерти», — говорит война,
Преступника героем называя.
«Ты лжешь!» — я возмущенно отвечаю,
И звонко рукоплещет мне весна.
Но что ж не рукоплещет мой народ,
Бараньим стадом на войну влекомый?
Когда ж мой голос, каждому знакомый,
До разуменья каждого дойдет?