Игорь Северянин: Том 4. Классические розы

Возьми ведерко клейстера
И кистью стены мажь.
Из двух гимназий шестеро
Пришли на вечер наш!

Нам пять дала казенная,
Другая — одного.
Ах, это ль не законное
Искусства торжество?

И смеют говорить еще
Про нравственный падеж!
Возьму-ка я да вычищу
Стихами молодежь.

Заслуга в этом явная
Господ учителей,
Дающий столь исправное
Мировоззренье ей.

Как не сказать, что в Азию
Прорубят нам окно
Две русские гимназии…
Вот то-то и оно!

Недаром юнь опризена
За спорт, в чем я профан.
Живи, герой Фонфизина —
Бессмертный Митрофан!

От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас:
Россия построена заново
Не нами, другими, без нас…

Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж.
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь!

И вот мы остались без родины,
И вид наш и жалок, и пуст, —
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.

Искать Любовь в безлюбьи — верить в чудо.
Но я поэт: я верю в чудеса!
Что ж, тем больней… Я ухожу отсюда,
Где по кусочкам сердце разбросал.

И еле жив, давя в себе рыданья,
Удостоверившись — в который раз? —
В тщете надежд, я ставлю впредь заданье:
Не пополнять Любви иконостас.

И умудрен последнею попыткой —
Повыискать надземное в земном,
Я ухожу, терзаем жгучей пыткой,
В убогий свой, в заброшенный свой дом.

Я сделал опыт. Он печален:
Чужой останется чужим.
Пора домой; залив зеркален,
Идет весна к дверям моим.

Еще одна весна. Быть может,
Уже последняя. Ну, что ж,
Она постичь душой поможет,
Чем дом покинутый хорош.

Имея свой, не строй другого.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.

Зеленый исчерна свой шпиль Олай
Возносит высоко неимоверно.
Семисотлетний город дремлет мерно
И молит современность: «Сгинь… Растай…»

Вот памятник… Собачий слышу лай.
Преследуемая охотой серна
Летит с горы. Разбилась насмерть, верно,
И — город полон голубиных стай.

Ах, кто из вас, сознайтесь, не в восторге
От встречи с «ней» в приморском Кадриорге,
Овеселяющем любви печаль?

Тоскует Линда, сидя в волчьей шкуре.
Лучистой льдинкой в северной лазури
Сияет солнце, опрозрачив даль.

Здесь побывал датчанин, немец, швед
И русский, звавший город Колыванью.
С военною знавались стены бранью,
Сменялись часто возгласы побед.

На всем почил веков замшелых след.
Все клонит мысль к почтенному преданью.
И, животворному отдав мечтанью
Свой дух, вдруг видишь то, чего уж нет:

По гулким улицам проходит прадед.
Вот на углу галантно он подсадит,
При отблеске туманном фонаря,

Жеманную красавицу в коляску.
А в бухте волны начинают пляску
И корабли встают на якоря.

Здесь часто назначают rendez-vous, [14] свидание (фр.)
У памятника сгинувшей «Русалки»,
Где волны, что рассыпчаты и валки,
Плодотворят прибрежную траву.

Возводят взоры в неба синеву
Вакханизированные весталки.
Потом — уж не повинны ль в этом галки? —
Об этих встречах создают молву.

Молва бежит, охватывая Таллинн.
Не удивительно, что зло оставлен
Взор N., при виде ненавистной Z.,

Которой покупаются у Штуде
Разнообразных марципанов груды
И шьется у портнихи crépe-georgette. [15] Креп-жоржет — мягкая, прозрачная шелковая ткань (фр.)

Кого бы ни характеризовал, —
Будь то Разумовский иль Бетховен, —
Всегда изображаемый греховен,
И слабостей в нем всяческих завал.

Он ничего ни в ком не прозевал,
Как евнух, желчен и нахмуребровен.
Он людям в душах не простил часовен
Затем, что сам святыни не знавал…