Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Внимая лишь серебряной трубе,
лишь журавлям, летящим мимо, мимо –
такой, уже не помня о себе,
забудет даже собственное имя.

Юродивый над нивой не кружит.
Он любит луг, кусаемый овечкой:
пока на жадном солнце он лежит,
вся жизнь его сгорает желтой свечкой.

Друзья, не наступите на него:
он скрытен, точно гусеница в мае.
Он может быть не знает ничего,
зато должно быть много понимает.

Идет ли дождь иль зверь – не все ль равно:
такая мудрость учит и ученых.
Он заменяет мясо и вино
жеваньем слив и яблочек моченых.

Закутанный в овечий свой наряд,
не шевеля ни мыслью, ни рукою,
зимою предается он покою.
Завидую ему я много крат…

Но что же? мне соседи говорят,
что и сама я сделалась такою.

Две у людей, а у зверей четыре
стопы, но с давних пор узнала я,
что у иных в трехмерном этом мире
бывают пятистопные друзья.

Входящие в уверенные строчки
с гуденьем, приливающим к вискам,
они проходят не по нашей почве,
а по иным каменьям и пескам.

И поднимаясь в облачное зданье,
туда бесстрашно вводят за собой
тяжелое двуногое созданье,
к которому приставлены судьбой.

Существуя без гроша,
без наружной позолоты –
лишь плодом своей работы
ты жива, моя душа.

Ты узнала с давних пор,
что любившая когда-то –
в сущности всегда богата
как любой монетный двор.

Мечется (совсем как я)
по артериям и венам
не привыкшая к изменам
кровеносная струя.

Но она поможет нам,
настоящее нашедшим,
дать отчет во всем прошедшем
будущим предсмертным дням.

Да, конечно, только кровь,
что томленья не забудет,
самой точной рифмой будет
к слову смутному «любовь».

Ступая по земле довольно твердо
и рассмотрев природу с двух концов,
я вижу, что застенчивость и гордость –
подобие сиамских близнецов,
что стыд и грех – одной и той же масти,
что в жизни (заостренной до основ),
где ищем мы не сказочного счастья,
а попросту сердечного участья –
осталась нам одна лишь правда снов.

Воспоминанья и мечты
как пленка впитывают прелесть
того, чем с жизнью связан ты,
того, что было в самом деле.

То, что существенней всего,
что крутится на первом плане,
что крутит нас как колесо –
воспринимается в тумане.

Когда действительное (вплавь)
несет к истоку ткань живую –
я покидаю жизни явь,
я призрак, я не существую.
Скользит как сон для наших тел
событий явственных теченье…
Но где-то есть такой отдел,
где сохранятся ощущенья.

Так в бывшем явное порой
встает живей чем в настоящем,
напоминая о второй
поре – о яви предстоящей.

Не разбираясь в бронзовом товаре
я попытаюсь рассказать о нем:
о той руке, что стынет на бульваре –
на северном бульваре, на Страстном.

Бывает пясть из мрамора и меди,
из бронзы, не имеющей страстей…
Одна из их на дружеском обеде
была живой – из мяса и костей,

чтоб кровью напоенная здоровой,
зимой не застывать как истукан,
а трепетать на стане Гончаровой,
с приятелями поднимать стакан,

снимать нагар с мягкосердечной свечки
и, выпустив неверный пистолет,
упасть на белый снег у Черной речки…
но в бронзе встать для нас чрез много лет.

Судьбою нам дано сверх сил заданье:
поставить сердце – с головой в борьбу.
Но слабость для тебя не оправданье,
душа моя! Пытай свою судьбу.

Тебя гнетут молчанье и беседы
(приходится стонать в бессилье всем),
ты устаешь от тяжестей победы,
ты в тупике… но все же не совсем.

В изнеможенье, в каплях испаренья,
ты от любви ослабла, может быть.
Но чтобы ты устала от боренья
за власть свою – того не может быть.

Ты – с которым я даже во сне объясняюсь на Вы –
ты относишься к тем, у которых беспочвенны души.
Ты быть может составлен из тканей подводной травы,
той, что плавала до отделения влаги от суши.