Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Бродит жар походкой валкой.
Шасть к кровати! Липнет к ней,
и над каждой черной палкой
никнет шарик никельный.

Вздрогнул слуховой верстак:
стружками покой наполню,
и сойдет на мой костяк
света экстренный подсолнух.

Хорошо, что ты, мой Бог,
и на север гонишь лето.
Черновой цветишь порог
рьяным и медвяным цветом.

Бодро ищет леший дед
в прошлогоднем мху морошку.
Даже нищему в обед
солнечная с солью ложка.

Все прямей палящий посох.
Что ни слово по весне,
что ни корень на откосах
стонет, как кулик во сне,

бьет рубанком – иноходцем
в доски. В них не слышишь треска,
но страданьем тес натрется
до невиданного блеска.

Кровельщик зубцы заклепок
ловко вбил в известку стен,
чтоб дождей весенних ропот
шел вдоль жестяных колен.

В школе палочки и дуги
вдоль бумаги мчатся вскачь
в синь, где оголтелый флюгер
флаговой трясет кумач.
Можно ль в ряд поставить строчки,
коль стрекочут провода,
и брильянтом скачет в бочке
облаковая вода?

Полно пене биться в камень:
влей-ка в лейку! Жесть тесна,
но взойдет над черепками
на оконниках весна!

По лужайкам Нормандии яблонь идет чередою,
по витринам – сиянье, страданье небесных послов.
В сердце яблок заложено семя нежданной звездою,
в нашем сердце заложено бремя несказанных слов.

Долго сердцу немыслимо в собственном соке вариться,
скоро, сердце, тобою совсем переполнится лоб.
Это может быть в первом изгнанье о нас говорится,
это может быть первое яблоко гонит нас в гроб.

Вот качается плод, называемым белым наливом,
вот срывается он и пленительно падает вниз
на карниз, где Адам и жена его жмутся пугливо,
треугольным листком создавая подобие риз.

О тяжелые роды, о тяжкие своды Руана,
музыкальные храмы, донашивающие крест.
Над холодной эмалью – служанки, встающие рано,
дождевые погоды и жирные воды окрест.

И обилие памятных мест. Ничего не считая,
не гуляя почти и почти что совсем не дыша,
лишь одних похорон поучительный звон почитая,
продолжительно к праху готовится наша душа.

Есть подушки от удушья,
есть воздушные ключи.
Где же щит от равнодушья,
где твои, душа, врачи?

Мы заламываем руки:
с чем идем мы в белый свет?
Дан нам голос на поруки,
что же мы даем в ответ?

Горло, сжатое от жажды,
отдаем мы вам живьем.
Пожалейте нас: не дважды
мы на свете сем живем.

Ходят волны за волнами,
ищут ложа между скал.
Строчку, сложенную нами,
хоть бы кто-нибудь искал…

Хоть бы кто-нибудь измерил
много ль крови у послов.
Хоть бы кто-нибудь поверил
страшной правде этих слов!

Дает заря в горах старинную картину,
вершине воротник из облака кроя.
Не в силах я любить долины середину,
глазам моим нужны одни ее края.

Там вижу я цветы возвышенных растений.
За эдельвейсом вверх идут слова стихов.
Но смогут ли слова дойти до сновидений
невидящих себя блаженных пастухов?

Играйте на дуде, на палочке с дырою,
отсутствующий взгляд вперяя в небеса.
Для вас небесный свод стал родиной второю,
и слышите вы там свои же голоса.

На синей высоте заря рождает розы.
Но розами цветет не только высота:
таким цветком встает гармония из прозы,
а без нее, увы, и высота пуста.

Луна, покинув пригород в цвету,
неслышно приближается к уроду,
который майской ночью на мосту
стоит и смотрит на речную воду.

Он только что со скрипкой говорил,
и смутному отдавшись тяготенью,
застыл у неподатливых перил,
одолеваемый верблюжьей тенью.

Как мало равновесья изнутри
в хребте его, немного слишком веском,
когда он лунной ночью, в два иль в три,
висит над влажной тусклостью и блеском…

Его смятенье выдано струной.
Как вкрадчиво весна томит калеку!
Весной вода беседует с луной
и заливает губы человеку.