Лев Кобылинский - Стихотворения

Ты затаил в себе обиды
от повседневности тупой,
твой взор пресыщенно-слепой
живят чудовищные виды,
и вот твои кариатиды
растут, как башни, над толпой.

Твои кокетливые змеи,
твои скульптурные цветы,
твои орнаменты, трофеи,
скачки, гримасы и затеи,
отверженным всего милее.
как бред изломанной мечты.

Лишь ты небрежный и свободный
в своих обманах мудро-прав,
загадочен, как мир подводный
с его переплетеньем трав;
мятеж с условностью холодной
невозмутимо сочетав,

лишь ты всевидящий провидишь
в затейливости — забытье,
ты цель лишь в сочетаньи видишь,
равно увенчиваешь все,
и все, венчая, ненавидишь,
влача проклятие свое.

Лишь ты коварный, вечно разный
все очертанья извратил;
неутомимый, неотвязный,
изысканный и безобразный
в один узор винтообразный
ты все узоры закрутил.

Лишь ты, своим бессильем сильный,
ты, с прихотливостью герба,
в бесстильности капризно-стильный,
с твоей гримасою умильной,
мне дорог, как цветок могильный,
приосенивший все гроба.

Лишь ты цветешь, не умирая,
не знаешь слез, всегда грустя,
скелет в гирлянды убирая,
ты души, что лишились Рая,
научишь изменять, шутя,
научишь умирать, играя!

В день изгнаний, в час уныний,
изнемогший, осужденный,
славословь три вечных розы,
три забытые обета.

Роза первая — смиренье,
Бедняка Христова сердце,
роза скорби, обрученье
со святою Нищетою!

Славословь другую розу —
целомудрие святое,
сердце кроткое Марии,
предстоящей у Креста.

Роза третья — сердце Агнца,
роза страшных послушаний,
роза белая Грааля,
отверзающая Paul

Сегодня с утра дождь да тучи,
под дождем так угрюм кельнский Дом,
как дым, смутен облик могучий,
ты его узнаешь с трудом.

Как монах, одинокой тропою,
запахнувшись зло в облака,
он уходит упрямой стопою
в иные, в родные века.

А лишь станет совсем туманно,
он, окутанный мраком ночным,
как вещий орел Иоанна,
вдруг взмоет над Кельном родным;

вознесется плавно и гордо,
станет бодрствовать целую ночь,
громовержушим «Sursum corda!»
отгоняя Дьявола прочь.

Чистилища вечерняя прохлада
в твоих тенях суровых разлита,
но сочетают окна все цвета
нетленного Христова вертограда.

И белый луч, от Голубя зажжен,
сквозь все лучи и отблески цветные,
как прежде в сердце бедное Марии,
Архангелом в твой сумрак низведен.

Его крыло белей и чище снега
померкло здесь пред Розою небес,
и перед Тем. Кто Альфа и Омега,
возносится столпов воздушный лес.

В страну, где нет печали, воздыханья,
уводит непорочная тропа,
и у органа молит подаянья
погибших душ поникшая толпа.

У ног твоих беснуются авто,
толпа ревет: «Satan il destruttore!»
Но ты молчишь, в твоем угрюмом взоре
века не изменилося ничто.

В тебе душа титана Бриарея,
пред Агнцем кротко падшего во прах,
среди врагов заложником старея,
ты задремал по грудь в иных мирах.

Разубранный снаружи прихотливо
таишься ты, не тратя лишних слов,
но яростны твоих колоколов
немолчные приливы и отливы.

Все предали, но свято ты хранишь
синайских громов отчие раскаты,
Архангела-гонца глагол крылатый,
видений райских пламенную тишь…

Уж шесть веков, как в нас померкла вера,
блюди же правду дантовых терцин,
на куполе — сверженье Люцифера,
и над распятьем черный балдахин.

О Доминик, мертва твоя гробница,
не слышен лай твоих святых собак;
здесь складки мертвые, бесчувственные лица,
здесь золото и мрамор, сон и мрак.

В холодной мгле безумная Мария,
как трепетная раненая лань,
рвет на груди одежды голубые
и на Отца, стеня, подъемлет длань.

У ног ее окровавленный муж
простерт, вкусив покой давно желанный,
и давит сердце вздох благоуханный
цветов увядших и бескрылых душ.