Лев Кобылинский - Стихотворения

Среди наследий прошлых лет
с мелькнувшим их очарованьем
люблю старинный менуэт
с его умильным замираньем.

Ах, в те веселые века
труднее не было науки,
чем ножки взмах, стук каблучка
в лад под размеренные звуки!

Мне мил веселый ритурнель
с его безумной пестротою,
люблю певучей скрипки трель,
призыв крикливого гобоя.

Но часто ваш напев живой
вдруг нота скорбная пронзала,
и часто в шумном вихре бала
мне отзвук слышался иной,—

как будто проносилось эхо
зловещих, беспощадных слов,
и холодело вдруг средь смеха
чело в венке живых цветов!

И вот, покуда приседала
толпа прабабушек моих,
под страстный шепот мадригала
уже судьба решалась их!

Смотрите: плавно, горделиво
сквозит маркиза пред толпой
с министром под руку… О диво!
Но робкий взор блестит слезой…

Вокруг восторг и обожанье.
царице бала шлют привет,
а на челе Темиры след
борьбы и тайного страданья.

И каждый день ворожею
к себе зовет Темира в страхе:
— Открой, открой судьбу мою!
— Сеньора, ваш конец — на плахе!

Полу-задумалась она, полу-устала…
Увы, как скучно все, обыденно кругом!
Она рассеяно семь раз перелистала
  свой маленький альбом.

Давно заброшены Бодлер и «Заратустра»,
здесь все по-прежнему, кто что бы ни сказал…
И вот откинулась, следя, как гаснет люстра,
  и засыпает зал.

Она не чувствует, как шаль сползла с колена,
молчит, рассеянно оборку теребя,
но вдруг потухший взгляд коснулся гобелена,—
  и узнает себя.

То было век назад… В старинной амазонке
она изысканно склоняется к луке,
на длинные черты вуаль спадает тонкий,
  и кречет на руке.

Сверкает первый луч сквозь зелень молодую,
крупицы золота усыпали лужок,
все внятней хоры птиц, и песню золотую
  вдали запел рожок.

Последняя звезда еще дрожит и тает,
как капля поздняя серебряной росы,
лишь эхо смутное из чащи долетает
  да где-то лают псы…

И та, другая, ей так странно улыбнулась.
и перья длинные чуть тронул ветерок…
Забилось сердце в ней, но вот она проснулась,
  и замолчал рожок…

Мерцает черным золотом аллея,
весь парк усыпан влажными тенями,
и все, как сон, и предо мною фея
лукавая… Да, это вы же сами?

Вот, улыбаясь, сели на скамейку…
Здесь день и ночь ложатся полосами,
здесь луч ваш локон превращает в змейку,
чтоб стал в тени он снова волосами.

Я говорю смущенно. (Солнце прямо
смеется мне в глаза из мертвой тени.)
Вы здесь одна, плутовка? Где же мама?
Давно, давно на бледном гобелене

она неслышно плачет надо мною.
ее печаль тиха порой осенней,
и безутешна скорбь ее весною!

Я в комнате один, но я не одинок,
меня не видит мир, но мне не видны стены,
везде раздвинули пространство гобелены,
на север и на юг, на запад и восток.

Вокруг меня простор, вокруг меня отрада,
поля недвижные и мертвые леса,
везде безмолвие и жизни голоса:
алеет горизонт, овец теснится стадо.

Как странно слиты здесь и колокольный рев
и бронзовых часов чуть внятные удары,
с капризным облаком недвижный дым сигары,
и шелка шорохи с шуршанием дерев.

Но так пленительна моей тюрьмы свобода,
и дружно слитые закат и блеск свечей,
камином тлеющим согретая природа
и ты. без ропота струящийся ручей,

что сердце к каждому бесчувственно уколу,
давно наскучивши и ранить и страдать;
мне просто хочется послушать баркаролу
из «Сказок Гофмана» — и после зарыдать.

Здесь будто тайно скрытым ситом
просеян тонко красный цвет,
однообразным колоритом
взор утомительно согрет.

То солнца красный диск одели
гирлянды туч, как абажур,
то в час заката загудели
литавры из звериных шкур.

Лишь нега, золото и пламя
здесь сплавлены в один узор,
грядущего виденья взор
провидит здесь в волшебной раме.

Заслышав хор безумно-ярый,
труба меж зелени в окне,
как эхо красочной фанфары,
взывает внятно в тишине.