Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга - Стихотворения

Один я. Как в календаре,
сочтенный вычурною датой,
день февраля двадцать девятый.
Один, как муха в янтаре.

Всё будет вновь, что было встарь.
Всё было встарь, что будет снова:
чернеет пойманное слово,
а вкруг него блестит янтарь.

Я мог бы писать о зеленой траве,
о небе, которое зноем согрето,
я мог бы писать о слепой синеве,
о мстительном холоде бабьего лета.

Вот так мы на юность теряем права,
умение быть молодым и красивым,
и стелется-вьется трава-мурава,
да жестко нам спать по угрюмым обрывам!

Хочу уподобиться сонной сове,
которая многого в жизни достигла, –
не стану я петь о траве-мураве,
спою вам о хвойных бестрепетных иглах.

Нет, песенниками таких не зовут,
затем что для этого слишком сурово
(для терций и квинт, для секунд и минут)
мое самовитое черствое слово.

Когда угасает день,
нам горечь былая не снится,
не свет, а печальная тень
ложится на наши ресницы.

Восточные скаты в тени,
на западных свет умирает:
кто теплит живые огни,
а кто – побежденных карает!

Но сердцу осталось одно:
идти, опускаясь на дно,
на самое дно бытия,
туда, где всё тише и тише
нисходят поминки, кутья
и братья из «хевре кадишо»!

Мне слишком больно толковать
о том, как свет терзает очи,
мне слишком тошно торговать
вразнос – всей кровью этой ночи!

Когда и сердце на износ,
и по хохлацкому Триполью
готов ты унести в мороз
душонку, траченную молью.

Ночь холодна, а я еще живу,
я говорю о грозах и лазури,
я говорю о солнце после бури
и о желанном счастье наяву.

Я восхваляю чуждую молву,
я только малый мим в литературе,
я не Стручкова, я лишь Лапаури,
и танец я поддержкою зову.

Я повторяю речи первых дней,
когда всё было ближе и родней,
когда всё было сладостно и ново.

Но изо всех неповторимых слов,
непоправимых слов, ненужных снов,
мне дорого единственное слово.

Последняя песня, последняя тьма,
последнее виденье Бога,
последняя торба, судьба и сума,
последняя сердца тревога.
Последняя горечь последней грозы –
проход облаков в колыханьях.
Обрыв. Где теперь нашей жизни азы?
Ты что-то напутал, механик!

Жизнь обрывается на полувздохе,
в забвенную уходит синеву.
Как пережиток канувшей эпохи,
в эпохе новой все-таки живу.

Еще живу. И подбираю крохи,
в ладонь уткнувшись колкою щекой,
как пережиток канувшей эпохи
в чертополохе муки городской.

Увижу новой осени сполохи,
услышу столкновенья новых льдин,
как пережиток канувшей эпохи,
растаявших влюблений паладин.

Еще чуток поговорить мне дайте:
как ни крути, я все-таки такой —
блаженный Вальтер фон дер Фогельвайде
в чертополохе муки городской!

Я стихотворец искреннего ранга,
акын, ашуг или Ашик-Кериб, —
я человек эпохи Миннезанга
среди внезапно онемевших рыб.

Ищите скорбь мою в чертополохе
уже полузабытого житья…
Жизнь обрывается на полувздохе,
но эта мука все-таки моя!