Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга - Стихотворения

В час пробужденья – насыщалась
серебряная тишина, –
струилась музыкой луна
и в горнице томилась жалость, –
мне показалось, что во тьме
журчали песенные реки –
и сердцу слышалось: Навеки… –
навеки в пестрой кутерьме,
как в смутном соннике Задеки.

И я вставал. И, полосат,
струился тент по жестким палкам,
в быту ни шатком и ни валком…
И я вставал. И слышал сад.

Я повторял сто тысяч слов,
топорщил жизни спелый колос, –
и слушал сад, и слышал голос
бессмертных диво-соловьев.

Был вечер дивно-полосат,
и в мире вдохновлялось Диво, –
и было все, как свет, правдиво, –
и я вставал. И слушал сад.

Все человечество легко любить,
легко перечислять, являя прыть,
архипелаги, и моря, и реки, –
попробуйте-ка нежность воплотить
(для пробы, ну, для смеха, может быть)
в одном конкретном человеке.
В мужчине (если в женском естестве
явились вы на этот пир всесветный)
иль в некой бабе, женщине конкретной,
коль вы мужчина с дурью в голове.
Пытайтесь для начала полюбить
все пошлые изъяны и огрехи,
всех огорчений горестные вехи,
и смех в печали и печали в смехе,
все неуспехи… скорби, может быть,
поймите. Привыкайте. Не хамите.
Сначала единицу полюбите,
а человечество легко любить.

Верую, Боже, верую,
слышишь, зову – веди!
Верую в небо серое,
в сумрачные дожди, –
верую в солнце малое,
в смертную духоту,
в жизнь по-иному шалую,
в злую ее тщету.
Сам себя не пожалую,
сам себя не прочту!

Удивительно, что в прозаической
второй половине века,
когда во всем царствовал
голый финансовый расчет, –
когда сооружались мосты и проводились
железные дороги (в просторечье – чугунки),
миру был явлен вот такой гений
во образе нищего и разухабистого писаки!
Удивительно, что его вдохновляла
рулетка и скотопригоньевские закоулки,
и какие-то там юродивые и хромоножки, –
отчего же и почему все это было именно так?
Видимо, в этом была какая-то закономерность,
ибо вслед за ним –
на не столь уж большом историческом расстоянии
появились разнообразные Шостаковичи
и поперли собакой по клавишам
и в скрипичном пиччикато диссонанса, –
видимо, в этом была некая сермяжная правда!

В дебрях фразы, немых и кромешных
в пущах слов, обретенных в бою,
переводчик, как дрозд-пересмешник,
канитель затевает свою.
Он выводит из плена фонемы,
их влечет сквозь леса торжества,
и уже не темны и не немы
получившие голос слова.
Переводческой музе поверьте,
ведь она прямодушно-честна,
и наречья спасает от смерти,
пробуждает от вечного сна,
Вьется время, как лист шелестящий,
храбрость борется с духами зла;
по ресницам красавицы спящей
золотая слеза проползла!

Есть музыка зимы – она еще ясней,
еще безжалостней подводит счет потерям:
есть музыка зимы – прислушаемся к ней,
поверим ей на слух, иль на слово поверим.

Есть музыка зимы – и ветер невпопад,
и ветер наугад колеблет струны арфы,
есть музыка зимы – и с мертвых эстакад
сползают поезда, как гарусные шарфы.

Есть музыка зимы – задумчивый рассказ
о дружбе, о любви, о вспыхнувшей соломе –
морозная весна твоих разумных глаз
и брови строгие в мальчишеском изломе.

Есть музыка зимы – невнятная, как речь,
как лепет милых уст перед разлукой самой,
есть музыка зимы – и мы хотим сберечь
ее печальный лоб и рот ее упрямый.

Есть музыка зимы, есть музыка зимы,
и если бы я мог начать опять сначала,
то я бы попросил, чтоб музыка зимы
над комнатой моей по-прежнему звучала!

Неповторимые слова.
Над пепельницей кольца дыма.
Всё трын-трава, всё трын-трава,
одна душа неповторима!

Уходит синий, синий дым,
под потолком витают кольца, –
неуловим, неповторим,
кадильный облик богомольца.

Они растаяли давно.
Их нет – они за гранью слова.
Я распахнул свое окно
в ночную тьму болиголова!