Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

как будто звуки возвратились

к недавно виденному сну.

а всадник медленно-суровый

глядел задумчиво туда,

где осажденные просторы

не будут взяты никогда

пока толпа стрелков дозором обходила

тот сумрак боевой, который был вокруг,

неведомых минут неведомая сила

суровый облик стен преобразила вдруг.

когда так много шпор — серебряных звенящих,

когда так мало дней — случайных золотых,

тогда осенний дождь сбивается все чаще

с прозрачной прямизны на полуночный стих.

и древние гербы становятся древнее

еще на древний миг, который с высоты

упал или сошел, или опал беззвучно,

как опадают те осенние листы.

как благородна тень вояки-дворянина!

она свой древний род ведет от тени той,

которая судьбу настенную вершила

всей прежней тишины — небесной и земной.

пока толпа дождей дозором обходила

окрестные века с их белой прямизной,

графиня-озорник, прелестная на диво,

улыбкой отреклась от паузы одной,

которая одна среди старинных пауз

мерцала об одном, подобно слову «сталь».

подобно слову «миг», который опадает

беззвучней и желтей осеннего листа.

когда настал рассвет, то их ночные латы

не сразу обрели свой утренний наклон,

и всадники вошли, овеянные тьмою

и звездной синевой отхлынувших сторон.

но если прав девиз — начертанный надменный,

то значит для вина нет краткости иной,

как та, что, захлебнув мерцающее время,

становится сама сплошной голубизной

где дремлют сонмы звезд в необозримом небе

и видят русский сон такой же или нет,

мерцает тишина как некий звук полночный,

меняя каждый миг свой век или свой цвет.

особенно одна — которая всех тише,

к которой нет пути ни слуху ни очам,

которая собой весь миг исколыхала,

сгорая и звеня, как певчая свеча.

когда родится дождь или родится ангел,

она объемлет их почти что не собой,

сквозь шелест светлых струй, сквозь

шелест светлых крыльев

заканчивая век и цвет и шелест свой

из всех старинных снов, пожалуй, самый странный

не тот, который есть, а тот, который был.

и вспомнятся дожди, как медленные страны,

влекомые на край синеющей судьбы.

в их темной глубине — такой же одинокой,

как быстрая печаль осенних облаков,

находят свою сталь мерцающие строки

и огненный наклон для вычеркнутых слов.

но вот проходит век, свеча уж догорает,

от древней темноты осталась только тень,

и воздух сам себя от края и до края

просматривает вдаль и видит новый день

луна светила полковая,

сидел наш лекарь полковой

и сочинял стихи вздыхая

качая лунной головой.

к нему придя из авангарда,

стояла муза на ветру,

костры дымились арьергарда,

был горек запах тонких струй.

и ночь, к своим стихам склоняясь,

шептала поздние слова,

и кони молча удивлялись,

и вслух тревожилась трава

кто замурован здесь? ответ один, осенний:

здесь замурован ты, осенний птицелов.

в прозрачной тишине похрустывают тени

то медленных секунд, то медленных веков.

беззвучен только свет и только боль беззвучна,

но цвет ее так мал в сравнении с ничем,

что даже черный край багрово-белой тучи

зазубривает сталь полуденных лучей.

не ангел и не дождь, а как бы некто третий

касается крылом невидимых времен,

к которым птицелов, столь праздный и осенний,

всей башенной судьбой безмолвно устремлен

однажды или никогда

или когда-нибудь сегодня

бегут вечерние года —

как облака, легко свободно.

и пламя тонкое свечей

почти невидимо колышут

и исчезают все светлей

и все заоблачней и выше.

и только детский профиль твой,

едва колышемый, вечерний,

так неразлучен с тишиной,

как бой часов — старинный, мерный.

и только детский лепет твой

так неразлучен и волшебен,

как след заоблачно-простой

в невозвращающемся небе

простившись с кем-нибудь — с какою-нибудь крышей —

уходит ветер вдаль — туда, где дали нет,

где самому себе не виден и не слышен

грохочет в облаках обмолвившийся свет.

но еще ближе крыш и еще дальше света —

какой-то странный миг, всегда стоящий здесь:

одно его крыло задумчиво воздето,

другое — (тоже за) опущено к воде.

и полночь и мосты, когда они настанут,

с тем мигом совпадут, но поздняя гроза