Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

о, деревянный миг, наставший на мгновенье,

коснется ли тебя такое же число?

и осень — это что: желтеющее слово

или сплошной ковер опавших желтых слов?

дорогой маме

уединенный день, уединенный век ли

уединился так, что виден весь насквозь?

иль это просто ветр раскачивает ветви

осенних тополей над сумрачной Москвой?

об этом лишь чугун оград старинных знает,

он всем своим литьем безмолвствует о том,

что этих копий ряд и эта рань сквозная

пригрезились сейчас, а вспомнятся потом.

но могут и сейчас так вспомниться мгновенно,

так вспыхнуть на ветру осенне-золотом,

что даже этот век столь кратко-неизменный

с последним опадет трепещущим листом

луна стояла на окне,

старинным светом освещая

и миг, пригрезившийся мне,

и стол с воздушными вещами.

вещь первая: то был стакан,

а вещь последняя — сам воздух:

он, словно некий истукан,

стоял по пояс в темных звездах.

он, словно некоторый князь,

стоял с приподнятым забралом,

и время, кратким становясь,

стакан на треть не заполняло

вот первая строка: «сначала была осень»,

потом, подняв бокал за самое вино,

он в сторону дождя тот взгляд маркграфский бросил,

который претворить в марк-ямб не суждено.

меж тем как за окном и день и дождь стояли,

наклонный их союз так холодно сверкал,

что даже средний век, касаясь локтем стали,

сам на себя глядел из сумрачных зеркал.

а между тем маркграф, как дождь средневековый,

был краток и суров: его последний тост

в словесную броню был призрачно закован,

и путь его лежал от головы до звезд.

но странно он молчал: казалось, что в бокале

не темное вино, а темный день сверкал,

казалось, что его нетронутые дали

объятны, как клинка нетронутый металл.

на все маркграфство лег какой-то сумрак странный,

какая-то печаль, простите, марк-легла,

как будто времена закончились все сразу

за гранью дождевой оконного стекла

во всех прошедших днях есть нечто голубое:

ну например их цвет прозрачно-голубой —

пробитый цвет знамен в разгар звенящий боя,

когда пасует смерть перед самой собой.

но есть другие дни, их цвет еще не назван

и не пробит еще ни пулей, ни клинком —

он хрупок, словно дождь, но прочен, как ненастье,

когда оно шумит в раздумьи ни о ком.

чтоб осень удержать, деревья и ограды

удерживают все: и даже некий цвет —

который никогда, а может быть однажды

названье обретет — хрустящее, как свет

где колебался почерк ливня,

как строки строгого письма,

стоял сентябрь неторопливый,

пронзенный шпагою весьма.

и кровь, забрызганная светом

послеполуденных лучей,

бесшумно смешивалась с ветром

все горячей и горячей.

и ветер тыкался незряче

в кроваво-желтую листву,

и почерк взломанный прозрачный

чугунно прыгал на мосту, —

срываясь вниз — туда, где небо

сверкало облачней воды,

и где сентябрь пронзенней не был,

чем отраженные гряды

начало вечера так странно отличалось

от окончанья дня и от всего вокруг,

что даже первых звезд мерцающая малость

свои же имена воспомнила не вдруг.

и самым странным был маршрут прогулки нашей:

он, начинаясь здесь, заканчивался там.

то вдоль журчащих дней, то вдоль воздушных башен

мы шли, и вся листва сопутствовала нам.

и ветер неночной сопутствовал безмолвно,

и норд его и вест и цвет его сплошной,

встревоженной реки темнеющие волны —

вязались каждый миг с прибрежной тишиной.

в его гербе был дождь крест-на-крест освещенный

прадедовским мечом, девизом боевым,

в его дожде был герб, и, с светом свет скрещенный,

андреевским дождем казался голубым.

теперь мы шли втроем, девизы забывались

и забывались звезд лихие имена,

и светлого креста полуночную благость

заоблачно несла прохладная волна

любимой Матрешечке

где ветер думает стремительную думу —

одну, осеннюю, и дождь прозрачен так,

как будто думы той сиреневому дыму

он цвет свой никакой отплясывает в такт,

где темная листва, себе не зная равных

ни в цвете, ни в веках, ни в сумраке дневном,

колышется одна, и дождь, как резвый правнук,

весь прадедовский мир поставил кверху дном, —

там воздух так силен и так бессилен, словно