Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

протяжно изнемог под тяжестью моста,

и даль так далека, что даже это слово

не могут произнесть чугунные уста

любимой Матрешечке

настанет ли сентябрь? иль августом закончит

чугунный свой узор ограда в октябре?

ржавеющий норд-ост легко схватить за кончик,

еще трудней забыть, Ордынка, о тебе.

бывало, никогда — в осенний день полночный,

когда на башне бьют века, а не часы,

глядел в твои мои сентябрьские очи:

о, Боже, сколь они ответны и чисты!

а то наоборот: когда в прозрачный ливень,

как в призрачный дворец, ты вся заключена,

и странно он стоит, идя неторопливо,

а вместе с ним и вся его величина, —

тогда мой грозный конь гарцует подо мною,

прозрачное копье блестит в стальной руке,

и вся иная явь становится иною,

и весь далекий к(рай) звенит невдалеке

ну вот — опять мой конь оседлан и задумчив,

и ночь моя опять готова в дальний путь,

граненая луна скрывается за тучи,

и северная грань топорщится чуть-чуть.

ох, эта мне луна! ох, эти мне чуть-чути!

но впрочем мой доспех начищен и надет,

а прадедовский меч по правнуковой сути —

опора всех моих мечтаний и надежд.

мечтаний впрочем нет, и лишь одна надежда —

праправнучка лихой надежды родовой:

что ветхий мой доспех, кольчужная одежда

не разлетится в прах, когда вступлю я в бой.

и мой граненый щит, хоть скрылся он за тучи,

с собою в путь возьму, на нем горит девиз,

которой всей луной восторженно заучен:

«раскрой свои глаза, читатель, и дивись!»

где ласковый нажим чугунного графита

ограду начертил и стройный ряд дерев,

стоят два всадника — маркграф и маркграфиня,

пространство трех веков воздушно одолев.

Матрешечка она — легка и грациозна —

поводьями шуршит над мыслями коня,

и чудится, что все настанет слишком поздно —

особенно ничто, созвездьями звеня.

их цокающий звон, подкованный безумно,

напомнит двух коней упорно-гулкий бег

и встречных трех веков прохладное бесшумье

и призрачную сталь осенне-зимних нег

в четверг был ливень четвергтован

на перекрестке двух аллей,

и время долго становилось

то все короче, то все длинней.

в стеклянное окошко

был виден циферблат нагой,

фонарь прихрамывал немножко

своей отчетливой ногой.

все было конным — даже ливень,

все было пешим — даже конь,

каким-то сумраком счастливым

сиял в глазах его огонь.

тут улыбнулся всадник

и раза два сказал:

на этот на прапраздник

ты звонко опоздал.

когда он спешился неспешно,

вонзились шпоры в тишину,

и осень вдруг распространилась

и в ширину и в вышину.

сентябрь наш рожден был хватом,

в полку его все полюбили,

а впрочем пешие дуэли

указом конным запретили.

ведь император, запрещая,

сказал графине: так и быть,

я всех за прошлое прощаю,

но будущего мне не забыть.

графиня была на диво хороша,

стройна, насмешлива и юна,

ее невинная душа

была чуть смуглой от июня.

а дождь, то изменяя имя,

то просто в облике ночном

стоял, держа неторопливо

фонарь, бегущий за окном

измерив истину шагами,

сказал гвардеец-секундант:

ну-с, господа, теперь дело за вами,

я вам секунд 15 дам —

на примиренье, на прощенье

и на прощанье наконец.

и разбредемся кавалькадно —

кто пешком, кто на коне-с.

но если все же за 15

вас не удастся примирить,

то может кровью запятнаться

секунд воинственная прыть...

молчали оба...

на поляне

полулежала тишина,

и ветви шумом наполняли

времен сплошные паруса...

последовал сигнал,

сходиться стали.

два вороных ствола

тамбовской стали...

тут выстрел круто изменил

судьбу прохладной тихой пули.

и секунданты и другой

на эхо бледное взглянули...

и не узнали тишины

и не узнали черт ветвистых —

как будто пуль благие сны

не пронеслись с тамбовским свистом.

как будто кровь не дозвалась

своим немым прощальным цветом —

кого?

как будто не из глаз

взошло простреленное лето

есть паузы между веками,

и между паузами есть.

но под ногами древний камень

звенит, как рыцарская честь.

шаги то замедляются, то снова

опережают смыслы шпор,

и вместо тишины объяты Словом

пространства с тех неуловимых пор.