Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

А перед нами, как туча в удушливый день,
В огненной яме стояла косматая тень.
То был Олег, князь рязанский, и вечные муки.
К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
Мрачно молился, не видя уже ничего.
Падали руки, за горло хватая его.
Так на огне и держали обвисшее тело
На посрамленье души, и оно закоптело.
Дым через уши валил из спинного хребта.
Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.
— Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.
— Это предатель, — сказал я в глубокой печали. —
Русский предатель. Он душит себя самого.
Так принимает он казнь не от мира сего.

И ненароком взошли мы на лысую гору.
Редкостный шабаш представился нашему взору.
Два трепетало костра на обрыве глухом.
Жанна д'Арк на одном, Жиль де Рэ на другом.
Бесы сидели поодаль, бросая от скуки
Сучья в огонь, и взирали на вечные муки.
Мины замедленной страсти блуждали в крови.
Жанна рыдала. Барон объяснялся в любви:
— Помнишь, колдунья, как я целовал твоё знамя?
Пламя костра твоего, как любовное пламя,
Я девять лет в своём сердце не мог погасить.
Кровью младенцев пытался тебя воскресить,
Чёрными чарами вырвать из мёртвого круга.
Не удалось!.. О, как мы далеки друг от друга!
О, как близки! Дай же руку во имя любви!
— Руку и сердце! — рыдала она в забытьи.
Тщетно тянули друг к другу они свои руки:
Не сокращался никак промежуток разлуки.
Ногти на пальцах горели — и змеи огня
Их удлиняли, горючую память храня.
Только их блики встречались во тьме промежутка
И целовались, как голуби, кротко и жутко.
Бесы впадали в гипноз не от мира сего.
— Славное действо! Да здравствует автор его!
Видимо, бесы впадали в гипноз очищенья.
Правда, сам автор во мне вызывал отвращенье.

Видели мы на отшибе сидящую тень.
То был Исидор. От древа духовного пень.
Он подписал, он пригрел в своём сердце косматом
Гнусную унию. Первым он стал униатом.
Голый Исидор сидел на бревне и молчал.
Клин перед ним, как явление мира, торчал.
Щелью зияло бревно, как запавшим просветом,
Клин от того же ствола зажимая при этом.
Так он сидел на бревне и глазами вращал,
Клин вынимая. И тот понемногу трещал.
Так он трудился и, видимо, близок был к цели
В поте лица своего. А сидел он на щели
И не заметил, как в долгую щель опустил
Ядра свои. Он из виду сей рыск упустил.
— Это опасно! — мой спутник немедля заметил.
— Всюду опасно! — сидящий угрюмо ответил,
Клин вынимая. — Но целым должно быть бревно…
Он завопил! Очень резко сомкнулось оно.
Встать он не мог и сидел на бревне поневоле.
Грыз он его и вопил, обезумев, от боли.
Грыз и рычал, и вопил, сокрушая бревно,
И постепенно, крошась, уменьшалось оно.
Долго он грыз и трепался на нём, как мочало.
Только привстал — всё опять повторилось сначала:
То же бревно, та же щель, тот же клин, тот же труд.
Так оно будет, покамест века не прейдут.

Тучи летели, и души из них выпадали,
И среди душ мы печатный станок увидали.
С неба послышался стук и в печаль нас поверг.
Это печатал чертей Иоганн Гутенберг.
Сыпался литерный град. И спросил я в печали:
— Кто вы такие? — И литеры так отвечали:
— Мы Гутенберги, и нас охраняет закон,
Ложь и свобода. И наше число легион…

С запада солнце вставало, презрев свой обычай.
Это Колумб возвращался в Европу с добычей.
Слышал я песню наживы и скрежет зубов.
Это мараны везли краснокожих рабов.
То не поленья трещали на лютом морозе —
То мародёры кричали в горящем обозе.
Падшие души горели на чёрных кострах,
Вниз осыпая золу, серый пепел и страх,
А Торквемада бродил среди них, как зарница,
Он узнавал искривлённые ужасом лица,
Синие рты и белки закатившихся глаз.
Знаменьем крестным себя осенял он не раз,
Слыша проклятия Риму, и миру, и Богу.
Он волочил по золе свою левую ногу,
Грубо обутую в страшный испанский сапог.
Это орудие пытки он долго не мог
Даже расслабить — всё туже колодки сжимались.
Муки и боль изнутри до зубов поднимались.
Он скрежетал: — Я вершил на земле Божий суд.
Я делал правильно. Все эти бестии тут. —
Он, как и там, не спускал с них горящего ока.
Грешные души вопили: — Жестоко! Жестоко!

Слышал я плачи в багрово-удушливом зле.
Это вопили, и, может, в немалом числе,
Русские призраки, впавшие в ересь жидовства:
Был и Курицын, остистый осевок литовства,
И волошанка Елена, невестка царя,
В спёкшемся пекле завязла, дымясь и горя.
А недалече пускал пузыри в поднебесье
Схария тёмный, занёсший на Русь чужебесье.
Сгинь, окаянный! Мы прочь отошли поскорей.
И угодили в болото клубящихся змей.
И зашипел многоглавый клубок Ватикана,
Встав перед нами на хвост борджианского клана.
Макиавелли торчал средь болота сего.
Что-то змеиное было в усмешке его.
Позже усмешка сия отразилась на лицах
Власть предержащих и притчей была во языцех.
Мог ли я знать, что в отчаянном царстве теней
Вскоре увижу улыбку намного страшней!
Истовый вопль разрывал дымовую завесу
Там, где Мамона выкручивал душу Кортесу.
В лоне болота, на ряби багровой воды,
Плавала клетка под знаком падучей звезды,
Клетка свободы. А в ней голова человека.
То был властитель умов обмирщённого века
Гордый Эразм Роттердамский — его голова,
Видимо, Богу свои предъявляла права.
Крыса ему обгрызала надменные губы.
Космополит улыбался во всё свои зубы.
Макиавелли! В потерянном царстве теней
Эта улыбка страшнее усмешки твоей.