Владислав Эллис - Избранное

Мир иной, и девчонка не та,
Не к лицу ей плачевные роли.
У нее о грядущем мечта,
Без проклятий сегодняшней доле.

Я бы с радостью снова прошел
По тропинкам спокойного края.
На скале, без движенья, козел
Дон-Кихотом стоял, засыпая.

А в душе нерешенный вопрос:
Не унять беспокойного зуда,
Как мне снова на общество коз
Променять кутерьму Голливуда?

Мне больше всех земных утех
Бальзам, от боли и урона,
С мячом законченный пробег,
Ковром зеленым стадиона.

В кругу несчастий и удачь,
Вперед толкающие бури.
Там у ворот, в борьбе за мяч,
Большая жизнь в миниатюре.

Ребят здоровая гурьба,
И мышцы в бронзовом порядке.
На поле честная борьба,
Без политической подкладки.

Она ушла, ее любил,
Страданья временно забыты.
Чудесно гореч растворил,
Забитый мяч, и плач защиты.

Был в комсомоле, — я не вру.
Обрел в борьбе мечту желаний;
За результатную игру,
Освобожденье от собраний!

Но как бы не был зло-упрям,
Огонь горячего подростка.
Была бушующим страстям
Границей, белая полоска!

Не исторический Мадрид,
И не бесцветная Калуга;
Любой найдет в Одессе друга,
Она сегодняшним бодрит.

Там всех народностей процент,
А всех процентов больше сотни.
Свое под каждой подворотней,
Во всем особенный акцент.

Несут, не зная, красоту,
С Востока, Запада и Юга,
И часто северная вьюга,
В одесском нежится порту.

Всему живительная смесь,
Всегда незлобная улыбка,
Там исчезает очень шибко,
Приезжих, северная спесь.

Бушует ищущая рать,
Не потому, что край южнее;
Любой грамматики важнее,
Ее «особенная стать».

Живую прелесть не унесть,
Во всем, веками многолика;
Там даже в слове Бени Крика,
Мысль древнегреческая есть.

В Одессу пришел с опозданьем.
Содрали, как перья на курице,
Стиляги ненужным стараньем,
Красу Дерибасовской улицы.

Но мне рассказал посторонний,
За кофе и порцию пончика,
Барышник в кафе Фанкони,
О подвигах Миши Япончика.

Одесская быль многолика,
Веками она не раструсится.
Изящного Беню Крика
Тошнила махновцев безвкусица.

Там сливы срывая с ветвей,
Чужого и чахлого садика,
Я раньше еврейских детей
Увидел живого Цадика.

Он умно глазами измерил,
Ругать не набросился рьяно,
Но Ицеку я не поверил,
Что Цадек умней капитана.

Мне Богом был каждый моряк,
Не ангельски чистым, но смелым,
Ему Воронцовский маяк
Указывал путь в Дарданеллы!

Бывший пленный, с нынешним комфортом
Вновь заплыл в исхоженные дали.
Вот и дом, в году сорок четвертом,
Здесь у немки, колбасу украли.

Через двадцать лет, пришел с подарком;
Плед нью-йоркский, шерсть горит узором.
Где же та, крикливая баварка,
С вилами бежавшая за вором?

Вот она, добротно пополнела,
На поклон ответила несмело.
У нее глаза совсем не вражьи;
Позабыла даже о пропаже,
Пригласила вежливо к обеду.

И в уме, цену прикинув пледу,
Все старалась дать деньгами сдачу,
Но потом условились иначе;

Если вновь беглец славянской расы,
Обойдет граничную заставу,
И в кладовке пропадут колбасы; —
Обещала не сердиться, Фрау!!

На кволой кочке хижина,
Вокруг вода и рис.
Там женщина унижена,
Забывшая каприз.

Она совсем беспесенно,
На кочку из болот,
Взамен дождем унесенной,
Пуды земли несет.

Колеблется коромысло
Под тяжестью корзин.
Не веет дерзким помыслом
Из рисовых низин.

Она совсем не строгая.
Под тяжестью войны,
Рис варит, босоногая,
Для каждой стороны.

Она для всех пригожая,
Смиренная в борьбе;
Любая Власть, прохожая,
Зовет ее к себе.

Всем временам волнующим,
Всегда прием готов;
Молящимся, воюющим,
Улыбка, рис и кров.

Там, в простыне оранжевой,
Упитанный монах,
Просил: «Сгори-ка заживо,
Моим врагам на страх».

Речами заморочена
(Религия строга),
Горит бензином смочена,
Не знаючи врага.