Людвик Ашкенази: Черная шкатулка

они слишком уставали от охоты и любви,

которая и в те времена была

столь же утомительной, как ныне.

Но женщины в пещерах

разглядели ее всю целиком, с головы до пят.

— Ишь ты, — сказали они. — Такого у нас нет.

Что это на тебе, ты, вертихвостка?!

Ожерелье? Мы бы это никогда на себя не надели.

Боже, у нее ни капельки вкуса!

На следующее утро на лугу у озера

не осталось ни одной ромашки.

Потом ожерелья делали из ракушек,

из бронзовых кружочков и омытой морем гальки,

из ядовитых смарагдов, черных жемчужин,

из бриллиантов, холодящих, как высокогорный ледник.

Чем дороже были женщины,

тем дороже становились их ожерелья.

А вот мужчины придумали для себя лишь одно —

из железа.

Когда оно им надоедает,

они надевают его на женщину.

Не будите женщин слишком рано.

Под утро им снятся самые сладкие сны.

Есть только две категории женщин, дорогая:

женщины ждущие и те, которых ждут.

Если бы мысли было слышно, дорогая,

улицы бы задыхались в женском крике,

молящем о любви, дорогая, молящем о любви…

Так что на самом деле все женщины ждут. Правда?

И те, которых ждут.

Ей послышался звук автомобильного клаксона, и она

выглянула из своего окна в новом доме с фасадом

из алюминия.

«Эй, кто вы, что позволяете себе такое? Не люблю,

когда меня зовут гудком автомобиля!»

Большое сверкающее окно машины опустилось,

и раздалась музыка, но словно не по радио,

а как из старинных часов

с музыкальным механизмом.

«Это вы бросьте, да, — сказала она. — Не на ту напали.

Пусть я бедная, но я гордая…»

Но все же сбежала по красной плюшевой дорожке вниз,

взглянуть, кто ей сигналил.

На улице на нее посмотрел необыкновенно красивый

мужчина, сказавший:

— Вы босиком, вы забыли туфельки.

Она вернулась обратно, но найти их не могла. У нее был

большой шкаф, снизу доверху набитый шелковыми чулками,

а вот туфель нигде не было.

Между тем человек все сигналил и сигналил, а потом дал газ и уехал.

«Господи боже, — горько плакала она, — что же ты делаешь?

Это был самый добрый человек из всех,

что живут в этом большом городе, почему я, дурочка,

не поехала с ним босиком?»

Нет, автомобильная катастрофа была в общем

несерьезной.

Лишь одна синьора лишилась

своего небесно-голубого глаза.

Горько оплакала один глаз другим

и дала объявление в «Мессаджеро»:

«Куплю глаз

в хорошем состоянии,

небесно-голубой

с зеленоватым оттенком.

Предложения направляйте в редакцию,

готова уплатить любую сумму».

Мадонна мия,

сколько тут пришло предложений!

Наконец даже нашелся

и нужный оттенок.

И операция прошла успешно.

Новый глаз

моргал

и слезился.

Умел смотреть уныло,

преданно,

с огоньком,

млеть от счастья

или утопать в блаженстве.

Но один едва заметный изъян

все же был у него:

точечка,

пятнышко,

крошечная клякса,

укрытая под роговицей.

Та клякса была похожа на маленькую

корку хлеба.

Однажды один человек

разглядывал свои руки

и обратился к ним с такой речью:

— Руки мои дорогие,

к чему вы, собственно, мне?

Последнее дерево я срубил,

тому уже пять лет.

Последнюю женщину обнял,

как, бишь, ее звали?

На скрипке свое сыграл,

давненько уже, давно…

Руки мои дорогие,

к чему вы, собственно, мне?

Тогда правая сказала:

— Вытяни левую, непутевый!

А левая дала совет:

— Вытяни правую, невезучий!

Человек не хотел ни одной обидеть.

И вытянул обе.

Так, стало быть, и нашел им занятие.