Людвик Ашкенази - Черная шкатулка

Лучше всего спится сразу после войны.

Перед войной на душе беспокойно. Будет? Не будет?

Откроешь окно. Над городом мечутся щупальца прожекторов.

И под дождем, не ведая куда, идут грузовики.

Кто-то разоряется по радио, а в перерывах играют марши.

В сейфах, в тройных засургученных пакетах, наготове планы мобилизации.

Что-то тебя пробуждает; все кажется, что разжигают небеса…

В войну тоже недоспишь. Обязательно что-нибудь стрясется.

Залает пулемет, ухнет мина, кусанет вошь.

А то кашу не подвезут, воды в окопе по колено. Или еще:

артподготовка. От нее тоже проснешься.

А когда выдастся полная, совсем безмолвная тишина,

тут тебе вдруг оторвет ногу. И опять пропал сон.

Не удивляйтесь, пожалуйста. Всю жизнь жил с двумя и вдруг

на тебе: одной как не бывало! Тут уж не заснешь просто с непривычки.

Лучше всего спится в первый день, когда кончится война.

Соловьи, и те вас не разбудят.

Штатские в такой день сбиваются с ног,

а солдат завалится, где придется. Лишь бы над ухом

не звонил будильник. И еще не будил солдата телефон.

А видит он во сне друзей, которые заснули, чтобы никогда

не проснуться.

О них ему снится больше всего.

В первый день после войны не очень-то хочется просыпаться.

Проснешься и не знаешь: смеяться, что все это

пережил и выжил. Или плакать?

Она не знала, как называется эта немецкая улица,

но все же остановилась и вышла из машины.

На тротуаре одиноко застыла брошенная коляска.

Старомодная, черная, на высоких колесах.

— Не стану заглядывать в нее, — сказала она себе, —

не загляну. Он бы испугался.

Да и что мне ему сказать, когда я не знаю по-немецки?!

Могу только сказать:

«Ду!»

И еще:

«Хенде хох!»

Но это не то. А ручки он все равно поднять не сможет,

они у него, верно, запеленованы.

Но я попробую. Я ему скажу:

«Ду! Тебе будет двадцать! Ду много кушать. Ду иметь много детей.

Ду лебен… Ты жить, ты другим жить давать.

Ты — малыш, ты — киндер!»

И все это ему сказала.

Коляска не ответила. Под ясно-голубой перинкой в ней лежал

фаустпатрон.

Кто его знает: это было или только будет?

С последней войны возвращался последний военный оркестр.

Три геликона, три баритона, литавры, барабан

и одна внештатная флейта.

За ними шел последний,

единственный капрал запаса.

И все старался идти в ногу.

Но с кем?

Капрал нес свернутое знамя, которое изъела

атомная пыль.

То было первое светящееся знамя на земле,

но дело было днем, и этого никто не видел.

«Ах, мейн гот, — причитал капрал. — Такой оркестр,

и ни одного мальчишки, бегущего следом…»

Утро, мы с тобой так любили утро…

Пурпурная тень, нависшая над садом,

расходилась в стороны, точно старый занавес.

А капустниц, сколько тут налетало капустниц!

А сколько солнца — пить его взахлеб!..

Мы с тобой, сын, ходили босиком

и плыли по мягкой траве, точно лодки;

зеленые волны, весенняя буря

заигрывала с нами и уносила все дальше и дальше.

Зеленые волны нескошенной травы,

море муравьев, кузнечиков, цикад,

и мы с тобою говорили, как восхитительно

стрекочет мир,

и говорили, что земля поет.

А ты, я помню, спрашивал меня, кто ночью плакал здесь,

что на листве осталось

столько слез.

Это случилось в маленьком захудалом кинотеатре

в одном городишке через месяц после войны.

Показывали кинохронику первых дней мира в Европе.

На экране был фельдмаршал Кейтель,

покидающий зал, где подписали капитуляцию,

и вокруг сверкали молнии — правда не от бога,

а от журналистов.

Помню яркий, слепящий фейерверк

на Трафальгар-сквер в Лондоне,

и вдруг в Москве и тотчас же в Нью-Йорке,

высокими струями била вода из фонтанов,

небо пламенело от радости,

Триумфальная арка в Париже была освещена дюжиной прожекторов,