Людвик Ашкенази: Черная шкатулка

еще в Тридцатилетнюю войну.

Она тогда была немного влюблена,

и когда слушала этот напев старинный,

всегда от наслажденья голову склоняла.

Бесстрашный капитан Курцбюндиг, что был в той роте командиром,

охотно выделял ей порцию из офицерского котла.

А Смерть же молчаливо подтверждала

их джентльменский уговор:

ни одного убитого из роты капитана!

Но вот однажды ночью из дозора примчался

с головы до ног запорошенный снегом

молоденький солдатик Вагнер,

подобный ледяной сосульке, упавшей наземь с крыши.

— Что за вид?! — заорал капитан Курцбюндиг. —

И так вы хотите вступить в Москву?

Кем вы были до призыва? Пиликали на скрипке, да?

Болван!

— Герр Гауптман, — доложил командиру Вагнер, —

сейчас я видел Смерть.

Она меня поманила пальцем и сказала:

«Подойди ко мне, дружочек, мой маленький музыкантик!»

— Хорошо, — сказал Курцбюндиг, —

не хочешь на парад в Москву, не надо.

Пошлю тебя с посылкой к моей жене Эльфриде —

город Нюрнберг, улица Ганса Закса, номер 16а.

Отвезешь ей икону и сало. Получишь отпуск

по семейным обстоятельствам.

И стало так.

В тот вечер капитан Курцбюндиг на свою гостью немного дулся.

— Что это с вами? — спросила Смерть. — Похоже,

сегодня вы не в духе, капитан…

Поставьте-ка пластинку!

— Послушайте, — сказал ей ротный, — не грозите

своим костлявым пальцем моим солдатам, дорогая!

А то у них пошаливают нервы, и тогда они точно сосульки,

впопыхах сбежавшие с позиций.

— Ах, — сказала Смерть, — это вы, верно, о маленьком Вагнере?

Я ведь только хотела, чтобы он мне немного сыграл на скрипке…

Кстати, а почему он здесь,

когда на следующей неделе я должна прийти за ним по адресу:

город Нюрнберг, улица Ганса Закса, номер 16а?

Я слышал шипение огня догорающих городов.

Казалось, растрещались соседки,

повстречавшиеся на городской площади.

А тем временем в рамах лопались стекла,

то была агония огня.

Я слышал, как города разговаривали, а один городок

что-то шептал. Городок Чугуев недалеко от Харькова.

Еще сейчас я слышу скрип дверей на ветру,

звон разбитого бокала,

низкий аккорд рояля,

сдерживаемый смех, оборвавшийся посредине,

особый женский смех, рожденный неистовою лаской.

Это огонь насмешливо повторял

последние слова пустого города.

Потом остались только окна,

черные провалы в стене,

и ветер гудел,

швыряя в них дождь и снег,

опавшие листья, гонимые по земле семена и черную пыль.

Я слышал шепот умирающего города.

С тех пор меня страшит шепот,

доносящийся из тьмы.

В одном храме выложили стену необычной мозаикой.

Из букв, цифр и крестиков.

То была мозаика из имен и фамилий,

из Адамов, Яковов, Циль и Давидов,

из Эмилей, Соломонов, Иосифов, Рахилей,

словом: из евреев.

И у всех был один надгробный камень,

холодный, гладкий, с тонкими прожилками.

И ни одного цветка возле них,

и не цвели здесь плакучие ивы,

и никто не ходил по тропинкам

с лейкой. Да и к чему поливать из лейки буквы?

Несколько раз сюда приходила женщина

и все искала на стене свое имя.

Мы ей говорили:

— Верно, вы ошибаетесь, пани,

вы еще живы.

Смотрите, пани, у вас в кошелке свежая капуста!

Но она водила по стенке маленьким,

почти детским пальчиком,

и продолжала искать свое имя.

— Нет, нет, — говорила она при этом, —

я тоже должна быть где-то здесь,

между Львом и Иосифом.

Я тебе говорила, Ваня:

не ходи туда.

Я говорила:

не стоит,

вчера подписали капитуляцию.

Но разве живой парень девку послушает?

А мертвый с ней и подавно разговоров не ведет.

Вот видишь,

глупый…

Эти цветы могли быть

на нашей свадьбе.