Антология - Поэзия Африки

Укачай меня, грусть о побережьях,
о неведомых еще и пустынных,
но которых прекрасней и желанней
не встречал я в скитаниях прежних,
о прибрежьях, дивных, как виденья каравелл старинных…

Укачай меня, грусть (и чтобы на прощанье
об ее движеньях мне мечтать печальных,
о последних минутах расставанья),
хоть бы и с надеждой так же я расстался, —
ибо храм любви, воздвигнутый так страстно,
может и обрушиться без звука.
…Не разлука для Любви — пространство.
Время — вот разлука…

Недолгий обман переменчивых судеб,
рассеянных в мире, —
вы, кого поджидает Время,
дремлющее под покрывалом пространства!
О, если бы, если бы реяли вы,
как птицы в эфире,
дыша их вечной весною!
(Коротка твоя жизнь, моряк,
но ведь терпкость ее — сильнее.)
О, если бы расстоянье, моряк, было, как Время, свободно!
Не верь ты, не верь, будто даль над Временем властна:
лжет и обманывает дорога призрачно-вечной длиною!
Любовь, моряк, забывает Время, когда ей только угодно,
но Время не забывает Любви, помнит о ней всечасно…

Полное грации — «Аве Мария» — шепчу моленье,
и то же томленье душою овладевает,
которое в детстве чистом только бывает.
Мой шаг замедлен, жесты бессильны и беззащитны,
бледность на пальцах дрожащих,
но не боюсь я хулы, не страшусь поношенья,
ни взоров, из тьмы горящих,
ни завываний, ни трупов, ни их оживаний,
ни поцелуев студеных
толпы́ мертвецов возбужденных,
ни по невидимым лестницам — шороха ног незримых,
ни ночи, ни теневых погонь, что рыщут, мой след учуя, —
я ничего не боюсь. Мне ничего не страшно.
Ибо твою могилу разрыть хочу я.

Длинные волосы твои станут еще длиннее,
на бледных дремлющих пальцах ногти еще удлинятся…
Эти руки — только спят. Улыбка эта —
улыбка пловцов по морям покоя и света…
А может быть, ты готова
сказать последнее слово, —
лишь веки опущенные ожидают
тайного привета…
В твоем одиночестве ты изучила тропинки без перспективы,
без бега и без пространства,
лицо твое явит тайну в чертах умиротворенных,
и на застывших устах, уголков лишенных,
слово так ясно, —
ясней, чем звуки псалма в усыпальнице, чем аллилуйя,
чище росы, на заре восходящей, —
ибо твою могилу разрыть хочу я…

Века пролетают внутри бесконечного мига,
и новый мир вырастает из старых развалин мертвого мира.
Много пройду я дальних дорог без отступа и препоны, —
путем без извилин и тупиков, прямым, незамысловатым,
как тот, которым и ты вернешься, окутанная ароматом
цветов, погибших тому назад пролетных лет миллионы

И когда среди светлого дня солнца не станет,
а в светлой воскресшей ночи́ луны исчезнет сиянье
(и когда сотрутся все границы между ясным днем и тьмой ночною),
и покой обнимет человека,
и в берлогу дикий зверь вернется,
и когда, как в тайну ожиданья, целый мир оденется в молчанье,
и глаза и уши отомкнутся для приятия вести великой,
как новый псалом, в твоих чистых устах обретающий силу, —
я разрою твою могилу…

Страшно ему порою, что он поэт, —
чужих измерений скиталец безумный.
Боится он странных, пустынных мест, боится уединений,
оскаленного фискала, что рвется выведать
его секреты, его побеги от всех в одиночество.
С ужасом видит он, как люди будней,
без церемоний, словно диковинную птицу,
рассматривают его и трогают пальцами.

Крадучись
он возвращается в круг обычного,
где солнце публично, где ветер изведан,
цвета заучены, вызубрены предметы…
Внутрь обращенные, он закрывает глаза,
и покидает он дали свои беспокойные…
И сходит он с горестного пути, им горько открытого,
с пути, что вел его к цели.

Новое откровение — участь его.
Стезя его тяжела.
Страшно ему порою, что он поэт…

Другой живет во мне, душа другая.
Все отбирая, что дал мне день вчерашний; все подбирая,
что бросил я дорогой. А завтра он присвоит
все, чем сегодня я располагаю.
Его присутствие меня поэтому беспокоит.
(О, как неполно, как призрачно, как мистично
то, что порою мне он возвращает частично!..)

Я человек обычный,
я — человек, идущий
дорогою каждодневной…
Другой — бежит, и в пути далеком
теряется он, влекомый иным потоком.
Живу спокойно. Снимаю
я перед встречным шляпу, всех приветствую, понимаю…
Другого — в бездну тянет.