Антология - Поэзия Африки

Ты бороздил моря,
ты охотился на китов,
доходил до Америки в поисках приключений
и не всегда возвращался.

Твои ладони в мозолях — на веслах
ты не раз выходил в открытое море.
В бушующем океане
ты пережил немало часов мучительного ожиданья,
но еще больше долгие штили
душу твою томили.

В аду корабельных котельных
ты уголь бросал в раскаленные топки
и в мирное время,
и во время войны.

И страстно, как все мы,
ты любил чужеземок в далеких портах.

А здесь, на наших
иссушенных островах,
ты проводишь каналы на илистых побережьях,
мотыжишь жесткую землю в разгаре
засух, похожих на затянувшийся киносценарий,
где смерть выступает в главных ролях.
Даже когда ты пляшешь,
на дне твоей радости осиротело
прячется твоя тоска,
даже когда монотонную морну [110] Морна. — См. прим. 129 к стихотворению Э. Тавареса «Морна прощания».
сопровождаешь глухими раскатами
родной гитары,
даже когда твоя рука
сжимает тело
любимой женщины.

Морна…
В ней голос твоей души
сливается с голосом моря,
которое манит тебя
в далекие страны,
в ней наша жажда сливается со сладостным шумом дождя.
В ней наше молчанье
и наши муки.
Морна…

Таят в себе ее звуки
все, что нам дорого с детства,
в ней безвестные наши судьбы,
в ней униженность наша
и наша сжавшая зубы
непокорность.

Америка…
Америка перед тобой
захлопнула двери.

И теперь уже в поисках приключений
ты не ринешь свое суденышко в океан голубой.

Теперь это все сохранилось
лишь в старых историях,
которые ты рассказываешь порой,
попыхивая вечной трубкой,
слегка улыбаясь и грусть
в глазах затая.

О, судьба твоя!
О, судьба
твоя!
Среди нестерпимого зноя
спину гнуть над землею,
над нашей землею,
жаждой палимой,
неблагодарной,
любимой!

Или исчезнуть
на волне суховея,
вроде утлой лодчонки,
что однажды уйдет на соседний остров
и уже не вернется назад.

Кто знает, может, еще страшнее судьба
подстерегает тебя за порогом хижины,
униженный,
безвестный житель
островов Зеленого Мыса,
мой брат.

Скажите:
где жизнь
достойна человека,
где нет страданий
и нет господ?

Где хлеб с вином
поделены на всех,
и пламя зимних очагов — на всех,
на всех — дома,
на всех — работа,
и нет затравленных,
и нет униженных?

Где нет
высокомерья,
нет чистых и нечистых,
нет угнетателей,
а потому
и забастовок нет?

Где указует самый сведущий,
предписывает самый уважаемый
и самый дельный
руководит?

Где, где не нужно
завязывать глаза
бинтом закона?

Скажите — где?

Восемь часов.

Итак, начинается день
неумолимо
однообразный.
В раскрытую книгу
падают
упорядоченные цифры.

А посреди залива
качается
маленький парусник.

Полдень.

Девушка,
что продает на углу пирожки,
мне улыбнулась.

Маленький парусник уже не качается —
сидит на мели.

Шестнадцать часов.

Млеющий вечер.
Гаснущий вечер.

Снова качается
маленький парусник.

Полночь.
И чудится,
парусник в черном заливе
мне подмигивает
огоньком.

Сонный,
склоняюсь
над последними строчками.

Вот и конец
неумолимо однообразного дня.

Мигает керосиновая лампа.
Безжизненного света желтизна,
и по углам
чернеющие тени…

Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.

На улице гуляет ветер,
поскрипывает створкою окна,
и сквозь дверные щели
врывается его бродяжья песня.

Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.