Антология - Поэзия Африки

О, секреты и тайны,
их несет, как на блюде,
твоя улыбка креолки,
рассыпающая поцелуи.
Кто поймет…
как прост и сложен твой поцелуй,
он соткан из таких разнородных стремлении!
Кто же ты для меня?
Возлюбленная?
Или мать, убаюкивающая
все тревоги сына-скитальца?

Быть может,
ты пришла из дикой древности,
из коридоров бесчисленных поколений
на эту землю истерзанных пыткой надежд,
каждый день умирающих,
но вечно живых
и всегда воскресающих
в славословии твоих губ?..
О, если б я мог возродиться
в поцелуе уст твоих смуглых.

Вот сейчас чувствую: я — мореход,
хозяин всех расстояний,
отброшенных дальше,
чем мои простертые руки.

О! Мы плывем…
И заходящее солнце над всем окоемом
расплескало контейнер с фиолетовой краской.

Обещаю тебе вереницы чудес:
я владею страной, где золотистый туман
скрывает несовершенство вещей и явлений;
я владею морями,
где стройные корабли
призывают к поискам вечно юных судеб и событий;
я владею дворцами,
погруженными в царственное молчанье.

Юный рыцарь,
я каждый день отплываю в крестовый поход
вслед за миражем
уходящего за море солнца,
и мой конь — из пены вздыбленных волн,
он грызет удила и жаждет скакать, пожирая пространство…

За мною, за мною!
О, продолжи со мной извечный твой путь;
взявшись за руки, мы пойдем
навстречу судьбам твоим,
навстречу судьбам моим…

О древний мой друг, ты так молода…

Было время, тебя величал я богиней.
Мир
нерасчлененный стоял на уровне глаз.
Дешевый словарь
тысячу слов предлагал. И мог я заимствовать клички.
Так разыскал я универсальное средство —
антибиотик, анестезин, панацею от всех незадач.
Ну а потом потянуло порыться в больших лексиконах,
и постепенно я обнаружил клады, залежи слов,
неисчерпаемые покрывала для тела богини.
Облечь в парадное платье чудесную сущность твою — вот к чему я стремился,
когда волновала меня благородная сила речений.
Годы прошли — и бренчащих имен для тебя не ищу.
Мне претит рыться в риторическом хламе,
пыль ворошить тех времен, когда я придумать тебя был не в силах.
Я с глубокой тоской
думаю о твоем бессмертном будущем…
Другие придут — и оставят
отзвук хваленый тебе — и погибнут, как я…
Да, только в грядущих веках,
когда я узнаю, что полет любых экзальтаций бесцелен,
что молчанье —
лучший путь до тебя дотянуться,
когда от плоти твоей бронированной прочь отлетит рикошетом рад всех эпитетов и будут ненужны слова;
когда день станет прозрачным и все прозрачность поймут,
когда священник у алтаря не будет стоять и все поэты земли исчезнут навеки,
вот тогда наконец тобой овладею, богиня,
тобою, чей образ храню, словно скряга, в моем к тебе взывающем сердце.

Настала засуха.
За нею — тишина.
Ни деревца,
ни травки на равнине —
лишь выжженная зноем почва…

Да вон — лачуга…
Полуразвалилась,
как память горькая о прошлом…
Солому с крыши
унес с собою
жестокий ветер юга.

Вот дверь без створок,
и дыры окон
настежь раскрыты
навстречу смерти.

То засуха прошла по этим землям.

В такие времена
не отдыхают
приходские носилки для умерших.
На них сначала унесли жену —
иссохшее, измученное тело,
под боком — голый маленький сынок
с раздутым животом,
как будто умер от объеденья он…
Потом и мужа
с остановившимся печальным взглядом
еще открытых глаз.

Как молчалива здесь, на островах,
трагедия засушливого лета!
Ни вскрика, ни слезы — покорность смерти…
Во дворике лачуги
лишь три камня,
три камня почерневших.
Уж давно никто не разводил на них огня.
Да для сынка железный обруч,
новый… и палочку еще не отвязали.