Антология - Поэзия Африки

С его языка стекает ругань,
дурная, как кровь бездетной бабы.
Язык — ядовитый корень лионно [381] Лионно — разновидность африканской лилии, корни которой содержат яд. ,
осиное жало, рот скорпиона, зуб змеиный.
Послушаешь — тошно,
будто наелся прокисшей тыквы.

Мой муж оплевывает черных.
Он как спятившая наседка,
клюющая собственные яйца —
такой в котелке — самое место!

Брызжет слюной,
глаза таращит,
что твой нильский окунь,
когда прет на нерест.
Весь трясется,
дрожит от гнева —
ополоумевшая гиена.

— Черномазые, — кричит, — подонки!
Дикари! Обычаи ваши — мерзость,
ваши пляски — срам, разврат и пакость,
вы — прыщавые, нищие дурни!

А еще называет себя современным,
прогрессивным, цивилизованным мужчиной.

Он теперь такой умный, такой ученый,
что спать со мной больше не желает.

Я — деревенщина
тупоголовая,
в модах не смыслю,
красоту свою потеряла…

Я мешаю ему расти, развиваться.
Он кричит мне: слониха!
Толстые кости — мало мозгу!
Зря теряю с тобой время!..

Окол меня сторонится,
завел «современную»,
молодую…
Говорят, она смазлива
и лопочет с ним по-английски.

А еще недавно каждый вечер
мы сидели рядом, обнявшись.
А еще недавно каждый вечер
пели вместе старую песню.
А еще недавно он мне клялся
быть верным до смерти.
Шептал по-английски —
ничего не понимала я, дура…

Окол меня сторонится,
на стороне завел молодую…
Звать ее Клементина, Тина.
Эта тина его засосала…

Родичи,
видели б вы Клементину!
Черная кожа, не белей, чем у прочих,
а ночи не спит, лезет вон из кожи,
лишь бы сделаться белой леди.
Круглый день накрашены губы —
будто два раскаленных угля.
Глянешь, точь-в-точь дикая кошка
с окровавленными усами.
Рот ее — клубень сырого ямса,
пахучая, открытая язва,
и красная глотка злого духа.
Лицо посыпано белой золою —
позеленевшее, как у трупа.
Страшное, будто маска
колдуна, танцующего в полночь;
губы — точно их в кровь разбили;
волосы — прямые, как прутья;
кожа в опалинах, как у лисицы,
которой факел под хвост воткнули,
чтобы из норы ее выгнать.

А меня мутит от мыла с карболкой.
Злые духи в голове пляшут
от вонючей золы — от пудры.
У родного дяди, у брата мамы,
выпрошу козла; я его прирежу
и помажу щеки жертвенной кровью.

Козлиный запах сильнее пудры,
и злые духи меня покинут,
и покой поселится в сердце…

Свет молодой луны
куда моложе был,
чем я, хотя сиял он
давным-давно,
задолго до меня.
Из дебрей доносились
глухие голоса
зверей и птиц полночных
и шум ветвей.

Обычай был таков: идти
ночами. Может быть,
однажды в этом разберутся.
Едва лишь солнце заходило,
мы поднимались, чтоб идти
в глубокой тьме.
Тревожной,
беспорядочной толпой
растягивались мы
на много верст. У этих
коротконогих человечков
вставали дыбом волосы, катился
холодный пот
по их гусиной коже.
Ни у кого и никогда
так слух не обострялся
от страха.
Их ждали дали.

Под молодой луной
их ждали дали,
подростков пятнадцатилетних.
Смех вызывает хромота.
Кому по нраву спотыкаться,
ступая по камням
распухшими ногами
у деревушек сонных на виду?
Но это было
незадолго до ухода.
Обычай был таков:
идти ночами.

А дело в том, что день сулил
немало бед скитальцам.
Днем солнце вспять ползло
над руслами дорог,
над быстриной колей,
оставленных грузовиками,
которые везли
колониальный хлопок.
Я помню берега
и броды рек,
опасных для машин,
где было всякое,
где столько потонуло.
Мне объяснила все
моя родная тетка,
согбенная крестьянка,
которая на старческих ногах
с трудом передвигалась, опираясь
на две клюки.
Мы жили у нее —
мой младший братец Ванго
и я. Старуха с нами
сурово обходилась.
Ни на один вопрос
ответа мы не ждали.
Рассказывали в Бао…