Саша Соколов: Филорнит

Arrepentíos ,
советовала невзрачная в чём-то тусклом,
плиссе ли, гофре,
вроде какого-то, что ли, пеплума,
в комнатах появляясь

сутулилась, веяла тленом,
а что касается глаз,
то они были очи,
и были они ненастны, скорбели,
посверкивала в них укоризна

но дальше, дальше,
не ст о ит,
напоминая чувствительный инструмент из отряда струнных,
расстраиваться и замирать в минорных нюансах,
хотя бы уже потому,
что такие нюансы давно заезжены и прожужжали уши,
а главное — не сулят утешенья

куда увлекательнее
задуматься о её манере общаться,
вернее, о способе сообщать вам мысли,
передавать их,
короче, насчёт того, что она говорила молча,
что называется, речью не уст, но фибр,
или, как пишут в брошюрах по запредельному,
электричеством чакр,
флюидами кундалини

аrrepentíos ,
в комнатах возникая и в залах, она говорила,
в залах и комнатах одного музея,
в их анфиладах,
музея, где подвизался тот,
кто всё это тут набрасывает,
точнее, не тут, а там,
в виртуальном континууме

а что,
разве тут отсутствуют писчебумажные принадлежности,
нет, присутствуют,
но скольжение по бумаге графита, равно пера,
звук то есть скольжения
с давних пор ему скрежет напоминает зубов,
чем немало печалит

к тому же он недолюбливает свой почерк:
ведь тот настолько неординарен,
что всё ещё не удаётся к нему привыкнуть,
привыкнуть, чтобы не обращать на него вниманья
и больше не узнавать себя по нему поминутно,
как по полёту птицу:
а, так вот я, оказывается, какой персонаж

конечно, оказывается,
а ты что мыслил,
ты, верно, мыслил, что нет,
что ни в коей мере,
зачем же,
иллюзий питать не надо,
ты именно вот такой
и, прости за упрямую прямоту,
никакой помимо

ибо каким ещё
ты можешь быть персонажем,
если твоя латиница смотрит мокрицей,
кириллица — сколопендрой,
однако и та, и эта пытается мимикрировать,
причём как раз под пернатое

и не просто,
даже не просто пернатое,
а такое,
которое чуть ли не самых похвальных свойств,
über , что называется, alles ,
летящее, на прищур дотошного филорнита,
i. e . птицелюба,
с поспешностью если не дикого голубя,
то по крайности пустельги, балобана,
с околосоколиной, коллега,
с околосоколиной

и рассуждая в том же ключе,
по лицам то есть,
по некоторым, что ли, ролям,
нельзя не заметить, что так получается гармоничней,
поскольку лета
в данной версии клонят не столько к прозе,
сколько к изящной драме,
что, разумеется, замечательно,
ибо причастность к такому искусству,
пусть даже и отвлечённая,
дорогого стоит,
а что же не замечательно

очевидно, то,
что в целом те же лета третируют нас достаточно некрасиво,
вы правы,
лета не питают к нам ни малейшего пиетета,
точней, положительно не щадят нас:
морщинят и всё такое,
считайте, глумятся,
хотя если вдуматься с их позиции,
то отчего бы и нет,
ибо что им,
не вольные, что ли, они грифоны
или, положим, веталы

но ладно глумились бы лишь над плотью,
над плотью куда ни шло,
да и шут с ней,
низменной да постылой,
так нет,
потешаются и над нежной праджней,
ведь это как раз они
наливают сосуд ума зельем смурости

и не мудрствуйте боязливо,
не к смерти ли в нём смеркается,
потому что к чему же ещё,
в нём смеркается,
он становится близорук, курослеп
и всё чаще не может чего-то вообразить, припомнить,
чего-то типа каких-то дат,
чьих-то манер и черт,
пусть и некогда ненаглядных

и то и дело
мерещатся ему скрипы грядущего катафалка,
куплеты его печального лихача,
и всечасно страдает вопросами,
коих не излечить,
беда,
был, смеётся в народе, ум,
а сделался межеум

и по этому казусу —
казусу застарелой пасмури мозговой —
продолжение следует по ролям
и по лицам не очень-то чётким,
а то и не чётким ничуть

ничего,
не в чёткости, сударь, счастье,
а в чём же,
а в том,
чтобы не обрывалась сюжетная канитель,
чтобы действие,
увлекая и поучая,
творилось неугомонно и плавно,
и всякого рода условности были почти незаметны