Олег Скользящий - Непредумышленное

…Кто мне поверит, что ноша невыносима?
Когда более слабый страдает по воле сильных,
Когда вместо сердца в груди перестук металла
И опять на страницах брызги, и цвет их — алый…
Что мне осталось ночью… кричать в подушку?
Ослепи меня, отче! Прошу, заложи мне уши!
Чтобы не видеть их лиц, их тяжелых взглядов,
Они же — навылет! Они же под кожу — ядом
Вонзают мне в сердце жала свои прямые,
И впору кричать: «Отче! Прошу, прими их!»
Пусть плоть исклюют вороны, изжарят черти,
Я убивал их, отче! Я предавал их смерти!
Я любил их, отче, оттого все так рвется в клочья!
Оттого вместо рыка — вой, вместо крови — щелочь,
Я терял их, отче, сплетая слова простые,
Они не безгрешны, но, отче, прошу, прости их!
Люби их, как я бы мог, пусть невыносимо.
Я убил их жестоко. А воскресить не в силах.
Приласкай их, как я не смог, но всегда пытался,
Ты увидишь, они будут славными, я старался.
Я старался их сделать лучше и ярче прочих
И я же убил их. Я сделал их жизнь короче.
Ты их обогрей, пусть они будут знать, что живы,
Пусть они никогда не станут тебе чужими!
Пусть о них сочиняют сказки пофантастичней,
Пусть они побыстрее забудут о доле птичьей
И меня забудут, я им все равно — предатель.
Такова моя роль. Не убийца. Лишь их создатель.
Это я скормил их сценарию приключений.
Пощади их, отче! Избавь от своих мучений!
Забери их с собой, пусть в другого вонзают шпаги.
Пусть станут чуть большим, чем строчками на бумаге.
Пусть оставят меня, чтоб не чувствовал их ладоней,
Не слышал, как снова на улице кто-то стонет.
Я взвалил на себя вину и с тех пор таскаю.
Я люблю их, отче! Поэтому отпускаю.
Я прощу врагов, брошу пить и отдам все займы,
Чтоб еще хоть раз без вины заглянуть в глаза им…

Она хрипло дышит холодным ветром, молодая, глупая, чуть живая,
Говорит мне: «Я погубила лето! Ты бы знал, как я это переживаю!
Я его разрЕзала птичьим клином, зацепила дробью последних яблок,
Отравила хмелем и нафталином, и вот если бы это исправить, я бы
Изменила к черту своим привычкам, я б сидела дома и грелась чаем,
Расплела растрепанные косички, перестала плакать над мелочами,
Я б его любила как раньше, робко, а оно, смеясь беззаботно, южно,
Обнимало всех тополиным хлопком. Ничего мне, кроме него, не нужно…
Ведь оно абсентом сжигало глотку, распускалось жаром в груди, сияло,
А вот я, беспросветная идиотка, наступив — его раздавила, смяла,
И иду тайфунами преисподней при плохой игре и плохой погоде
То в парче, то в рубище, то в исподнем, хоть наряды эти давно не в моде,
Да и мне ли мода, худой бродяге — становлюсь сезонной чужой добычей,
Букварями, армией и общагой, ОРЗ, бронхитом и гриппом птичьим,
Скорпионьим ядом, шальным паяцем, истеричной Девой в дешевом гриме,
На моих Весах — разве что кататься, впрочем, сдать отчеты необходимо…
Умоляю, верни это лето, боже, здесь же холодно даже дышать ночами,
А ему, убитому, каково же: под крестом в земле за седьмой печатью?
Уступи разок своему порядку, подари хоть ложку небесной манны…»
И духи ее пахнут фруктово-сладким, и полны каштанов ее карманы,
Она их, волнуясь, сминает в крошку, отчего в округе желтеют травы.
Только я говорю ей, моей хорошей, что уже ничего не могу исправить.
Ну такая традиция, что поделать — лето положено убивать ей…
…И я вижу вдруг, как она холодеет, как ржавеет золото ее платья,
Смотрю, не в силах себе поверить, как с нее, трясущейся крупной дрожью,
Облетают листья, а, может, перья, или даже вовсе — чешуйки кожи,
Как она, обнаженная до аорты, до предсердий — спелых гроздей рябины,
Вылетает в ночь, ни живой, ни мертвой, исходя на город соленым ливнем.
Моросит за окнами третьи сутки. Я не бог. Скорее — бездарный автор,
Но она мне прощала любые шутки, лишь теперь рискнув проявить характер.
…Выхожу в печаль ее ледяную, не забыв про зонтик и сигареты.
Просто я люблю ее. И ревную. И она каждый год убивает лето.

Сочиняются смыслы струнами,
Строчки столбиком сочетаются,
Слишком смутно сейчас, суетно,
Создающим страдать станется,
Сном сегодняшним существующий,
Я, свободой своей скованный,
Стерегу справедливость сущего
Сердцем ситцевым, стилизованным.
Сумасшедшим бы слыть сюжетником,
Странных сказок стихи складывать,
Станут сразу смирней скептики
Смыслов скрытые сны сглатывать.
Сочиню сорок семь стасимов,
Со сверхновой своей скоростью,
Счастье с сердцем сошью связями
Строгих санкций своей совести.
А сказания станут сагами,
Слухов сети спрядут сложности,
Станут слышными. И под стягами
Стрелы сломятся, сабли сложатся.
Страха сонные соглядатаи
Смоют сажу — следы стрельбища,
Станет смерть серебра статуей,
Сочиненная смертным светочем.
Сказка сложится в счастье сытое.
Сны стрекозами собираются,
Серым сумраком Сомы скрытые,
Силуэты со мной сближаются…
…Стикс снегами согрет стылыми,
К свету солнца спешат, слетаются
Стаи севера, серокрылые.
Сродниться бы с ними, сплавиться,
Скользить на сверхзвуке сущностью,
Сердцу — свежей свободы снадобье,
Серпантином судьбу скручивать,
Стать сгоревшими саламандрами,
Стать случайностью, совпадением,
Сильфов сагой, сирен сонатами,
Состояний и свойств сведением,
В Стержне смысла сочить стигматами…
Станем стимулом, станем следствием,
Станем страстью и снов страхами,
Станет смутное соответствием,
Слезы — смехом, а соль — сахаром…
Сон слетает, сухой, скомканный,
Сердце сталью свело, стимуляторы…
Слышу — скорбно свистит «скорая»
Спеленали, спасли, спрятали
Слуги строгой судьбы, сторукие.
Слишком слабые, слишком смертные…
Серебристым скользят сумраком
Серокрылые стаи севера…
Снег, среда, серый стол и скоропись,
Скучный сквер, секретарша с сумками,
Стать со смыслами бы синхронностью,
Сны скитальцев смотреть сутками…
Странный стрелочник, скукой скомканный,
Ставки ставятся на семигранники.
Спит синица, сопит, сонная —
Суррогат серокрылых странников.
Сны сбываются, стрекот слышится,
Стаи серые с сердцем судятся,
Словно нам суждено свидеться…
Сказка — скажется. Счастье сбудется.