Олег Скользящий - Непредумышленное

Моему небожителю плохо, он ничего не ест,
Гулко рычит, как далекий надтучный гром.
От одного взгляда его ребятня прекращает визг.
Стою на пороге, и нет меня, и все же как будто есть.
Я к нему с добром, но ему до тьмы я и мое добро.
До уличных фонарей все мои «Держись».
В такие моменты жалею до колик, что я не пес,
Не лохматый бобик из списков безродных гончих.
Я даже не знаю, любит ли он собак.
Поцокав когтями по полу, ткнуть ему в руку нос,
Пусть он мне скажет: «Знаешь, мне плохо. Очень».
Пусть комкает шерсть, сжимает лохматость лап.
Какой с меня спрос? Почешите меня за ухом,
Вместо за плинтусом похорон и другой возни.
Не наделен интеллектом, а значит, не наврежу,
Если только чуть-чуть. Небожитель смеется сухо,
И кажется, небо и ветер смеются с ним,
Так, что по коже каскадом струится жуть.
На горечи этого смеха можно замешивать тесто,
Можно травиться им, если понять, в чем суть.
Чувство юмора шутников вне добра и зла.
Не знаю, всерьез это или нет, или это какой-то тест.
Подхожу незаметно, как пристав с повесткой в суд,
Рассыпаясь на слезы под эхо его баллад…

Город в потеках живой акварельной краски,
Замирает в предчувствии жаркого злого лета,
Небо наземь легло, воздух густой и вязкий.
Небо смотрит в меня глазами полярной хаски
И подмигивает мне звездами из просветов.
Дождь заметает следы и крадет улики,
Разворачивает моря в городских траншеях,
И стразами по стеклу рассыпает блики.
Поминаемый горожанами только лихом,
Он игриво, влажно лижет меня вдоль шеи.
Муравейником люд под струями суетится,
Перелетными стаями с юга летят грозы,
Проповедь стуком капель поют птицам
Острые дождевые стальные спицы,
Небо с землей сшивающие без наркоза…
Ветер мокрым щенком вьется у ног слепо,
Пахнет соком арбузным, июнем, сырой пылью,
Он толкает туда, где покой под иным небом,
Где любые мечты воплощаются без усилий…
Только мне туда не хочется торопиться,
Я стихией рожден, в нее мне и обратиться.
Я не помню, когда врозь мы с дождем были,
И наверно, уже не вспомню, каким не был.
Я подмигиваю в ответ своему небу,
И иду, за спиной ощущая дождя крылья.

Такие не водятся в ласковых утренних снах.
Таких не согреет пришедшая с юга весна.
Небесные выси до края испив, истощив,
Они выползают из собственных сонных лощин,
Где почву пронзают насквозь капилляры корней,
Где зубы чудовищ мелькают в морской глубине,
Где жизнь из воды поднялась по кембрийским камням,
Под ноги ложась им, прессуясь в сухой известняк…
Она из таких — непривычных, чужих, молодых,
Которые взглядом растопят полярные льды,
Чью кровь наполняет жасмин, бергамот и полынь.
Она обнимает руками сухие стволы,
Предчувствуя жизнь в потемневшей древесной коре,
Сердечным огнем заставляя торфяник гореть,
Струясь эктоплазмой по венам реликтовых рощ,
Но если окликнуть — то дрогнет и пустится прочь
Дриадой, чей голос играет звенящей листвой,
Чей дом охраняет живой тополиный конвой,
И дом ее, в сущности, теплый туманный овраг,
Где можно легко, заблудившись, дожить до утра.

Нашим секундам дан приказ отступать
Куда-то на запад, в овраги и катакомбы.
Грудной механизм удары считает вспять.
Вместо людей вокруг временные бомбы.
Часы миродержцев работают против нас.
Небесные сферы стоят за свою мораль, но
Из Канцелярии Смерти пришел приказ:
Носить циферблаты. Косы неактуальны.
Цикличные годы сжимают свое кольцо
На шеях вошедших во вневременную Реку.
Весь берег в телах кронидов и беглецов,
Не встретивших пятидесятую четверть века.
Время — негордый бог для слепой толпы —
Давно перестало считаться научной сферой,
Я слышу на грани сознания стук копыт —
В мире врачует Черный по кличке «Мера»,
И от голода мир пожирает своих детей —
Отмирающих лейкоцитов в ущербном теле,
Сиюминутная жизнь не та, да и мы не те…
Условно бессмертные. Этого мы хотели?
В природе двадцатый день середины лета,
Солнце ласкает кроны лесных массивов…
Когда тело всегда Нью-Гринвич, а в мыслях Гетто,
Старость уже не кажется невыносимой.
Сыплется пульсом жизненный горький опыт
Фосфорной зеленью пикселей клеток кожи.
«Времени нет», — кощунствует чей-то шепот,
Зачем-то добавив усталое: «Будь осторожен».