Олег Скользящий - Непредумышленное

Это кладбище выжженных предрассудков,
Абсолютных истин, святых поступков,
Будто мир разлинеен легко и скупо
На черно-белые чертежи.
Будто зло с добром делят наши души,
Дьявол с Богом хором орут: послушай!
На осколки бьются твои баклуши,
Потому что нет у тебя души.
Это капище пепла мостов и замков,
Это крематорий святых останков,
Здесь совсем не судят о том, что странно
И что нормально для этих мест.
Потому что воздух здесь, словно в Битце,
Здесь нельзя расстаться, нельзя влюбиться,
Поднимите веки своим бойницам —
Только небо. И ни души окрест.
Здесь легко глумиться шальным паяцем,
Тарантеллой биться под двести двадцать,
Только море не устает бросаться
Самоубийцей о зубы скал.
Этот мир спиралью в себя свернулся,
Он живет в ритмичных ударах пульса,
И нельзя вернуться, нельзя проснуться —
И его я сорок веков искал.
Здесь шкатулку пылью дорог присыпать,
Кости с перьями, камни, стальные нити…
Распахнись навстречу, моя обитель!
Темнотой сомкнись за моей спиной.
В этом месте небо тепло и плоско,
Темноту линеят дождя полоски…
Это место где-то на перекрестке —
На перекрестке тебя со мной.

Среди наших давно бытует молва, что письменные признания — к беде,
Наши знают точную цену словам, не лгут, не путешествуют по воде.
Наши не ищут выхода или брода — слишком дешевый это для них прием,
Из букв королевы они выкладывают «свобода», после вонзая колотый лед
В самое сердце ее.
Наши обычно молча ведут допросы, не пытают и не вкалывают скополамин.
Ты сам додумаешь все, о чем они спросят, и непроизвольно выложишь это им.
Наши не числятся в базах по отпечаткам, по документам и справкам их тоже нет.
Есть суеверие, будто на их сетчатках выжжены звездные карты, маршруты комет,
Координаты планет.
В конце марта у них начинает светиться кожа, наши бросают цифры и сверки смет,
Бросают дома и офисы, расталкивая прохожих, идут туда, где из неба сочится свет,
Туда, где от жара небо порвется клочьями. Сбиваются в стаи особей так по сто.
Наши становятся по двое вдоль обочин заброшенной трассы «Киев-Владивосток»
И стоят живой посадочной полосой.
В полночь свечение ярче, туман по пояс, их сердца уже ударяют как будто реже,
Они стоят, словно ждут запоздавший поезд, и скоро небо наполнит огонь и скрежет,
Словно сейчас прожектор прорежет темень, и поток упадет на этот ночной вокзал,
Наши здесь могут стать собой хоть на время, Аргусу глядя в распахнутые глаза:
«Заберите нас отсюда! Заберите назад!».
Без ответа, тихо, и полночь вокруг безлюдна. Не прилетели, но это не в первый раз.
Наши пойдут отсюда по прежним будням, топча зеленой планеты морщины трасс,
По ночной росе, из медвежьих ковшей пролитой, идут пешком несколько тысяч миль,
Превращаясь обратно в Петь, Антонов и Толиков, Татьян, Ирин, Ларочек и Людмил,
Соглашаясь еще немного побыть людьми.

…Снег на моих ладонях давно не тает.
Ночами мне снится, будто бы я летаю,
И кажется, должен куда-то еще успеть.
Снится, что имя нам — легион крылатых,
Что воспеты мы в каких-то людских балладах,
Что я птица на четверть и человек на треть.
Нас двенадцать, как апостолов и несчастий,
Какой-то одной причудливо-белой масти,
Небо полосками режем шальной ордой.
Но в песочных часах у смерти — удары сердца,
Паника сводит с ума, не дает согреться.
Мы летим туда, где пахнет чужой бедой.
Только бы утром вспомнить, что за беда,
У кого в это время из раны течет вода,
И кто нас зовет в черной ночной глуши,
Кто нас спасает, спасаясь при этом сам,
Кому грезятся в тишине наши голоса,
И кому на помощь мы каждую ночь спешим…
…Но стирается время грифелем о бумагу,
Тлеет восход туманом на дне оврага,
И туман этот пахнет едкой золой костра.
На Таро выпадает стрит из мечей и кубков,
Небо сереет, становится льдисто-хрупким,
И крапивой сжигает руки моя сестра.

Он говорит мне: «ты слишком скучен», и я киваю.
Горы слов возражений не лучше крупы об стену,
Отвернешься, поднимешь взгляд — он опять сверкает
Голливудской улыбкой на скаты ее коленей.
Пропадает с ней ночь, я варю свой вечерний кофе,
Поутру кривится на мантру «ты, верно, спятил?!»
Он всеми приравнен к маленькой катастрофе,
Именуемый «острый язык» и обидным — «дятел».
Он ревнует меня к собакам, стихам и людям,
Я его поводырь, здравый смысл и немножко совесть,
Но когда он опять в эндорфиновом пьяном чуде,
Для нее он пошлет весь мир, что давно не новость.
Через семьдесят два часа он вернется в полночь,
Просит денег в долг, чтобы их не вернуть к апрелю,
Он на пунктике «мне не нужна никакая помощь»,
И классически злится на всех, кто его жалеет.
В этой дикой свободе свой дом он считает клеткой,
Говорит, у нее он самый любимый, первый…
Чтобы после пьяно тыкаться мне в жилетку,
Плачась, что и она оказалась стервой…
Он всегда такой: бесшабашный, жестокий, зрячий,
Он любитель битв и погонь, перестрелок с матом,
Но в такие дни он ревет от любви собачьей,
А еще почему-то выглядит виноватым.
Он придет в себя как обычно: легко и быстро.
Перекус, до обеда сон, теплый гриф к руке…
Через семьдесят два часа грянет первый выстрел,
И он превратиться в зверя на поводке.
Он — железо и кровь, ураганный безумный ветер,
И опять издевается: «Слушаюсь, командир!»
Мне приятно думать, что я за него в ответе,
Иногда он мне тоже смертельно необходим.
Сочетаемся жестами, сердце грохочет ровно,
И шлем к черту на: «Я останусь, а ты беги!»
Потому что мы оба по сути — одна синхронность.
Потому что спиной к спине, а кругом — враги.