Игорь Панин - Мертвая вода - Стихи.

Из того, что не тронуто
памяти молью.
Не скорбя по урону-то,
улыбаясь, молвлю:

«Так-то лучше, ну правда ведь,
Горе-Лукойе?
И тебе не пора вдоветь,
да и я спокоен.

Трудно счастье как вещь нести
радостным быдлом.
Месяц, стоящий вечности, —
непременно был он.

Шифрограммы этрусские —
ногтем по коже;
и ажурные трусики
на полу в прихожей.

А шампанского выстрелы!
Чудо-левкои,
ложе коими выстелил.
А еще — такое…»

Ангел, бывший хранителем,
выдержки дай мне.
Долгий треп утомителен,
если речь о тайне.

Я люблю дешевые пивнушки,
дремлющие около вокзалов;
заскочишь в такую под вечер, выпить пива кружку,
и грамм сто пятьдесят вдогонку — чтоб не казалось мало,
закажешь глазунью из трех яиц
и бекон, не внушающий доверия,
а вокруг — столько живописных лиц
и никакого лицемерия.

Накурено — хоть топор вешай,
ну еще испарения, запахи разного рода;
другой бы смылся отсюда к лешему,
но я обожаю общаться с народом.
Наверное, у меня такой вид —
интеллигентного простака, распыляющего излишки…
Вот подсел странный тип, денег занять норовит,
другой предлагает перекинуться с ним в картишки.

Сутенер доморощенный ставит в известность: девчонка,
хорошенькая, долларов за двадцать;
и сама она рядом — едалом не щелкает,
того и гляди — полезет целоваться.

На липком столе пополнение вроде:
бутылки, тарелки — прямо с небес манна.
И как-то само собой происходит,
что банкет оплачивается из моего кармана.
И все тут, словно друзья закадычные,
донимают расспросами, рассказами,
накачавшись ершом, выпытывают самое личное,
липнут проказою.
Жалуются, придавленные грузом бед,
мол, евреи все захватили, а мы нищаем.
«Спокойно, — говорю, — с вами великий русский поэт,
и я угощаю».

Сумерки облепили окна, поздновато уже,
истекают отведенные заведением сроки,
и чувствую, как скребутся в душе
сотни раз не написанные строки.
И лечу домой в радостном опьянении,
в супермаркете хватаю блокнот, ручку, бутылку вина,
но пока добираюсь, тает призрак стихотворения —
скука одна…

О таланте своем не плачу я,
думал — пропил, а он нет-нет
да напоминает о себе, как неоплаченная
квитанция за свет.

Не смущай меня дальним городом,
знаю, знаю: златые горы там,
и молочная стынь-река
глубока;

сплошь дороги мостят топазами,
лавки миром и медом мазаны,
страж могучий — который год —
у ворот;

и такая играет мощь, поди,
как народ, заполняя площади,
брагой тешится на ура —
до утра.

Тридесятое чудо чудное!
Разувериться б хоть чуть-чуть, но я,
что имел, оставляю здесь;
в этом весь.

Мне бы выйти сегодня засветло,
чтоб плетьми не попала в глаз ветла,
чтобы ветер в вертепе скал
еще спал.

Перевал одолеть — а там уже
доберусь, не впервые замужем,
там покажет заветный путь
кто-нибудь.

Уходя, колебался, но все-таки уходил.
Возвращался, метался и думал опять об уходе.
В зеркалах — непутевый, растерянный крокодил
слезы лил, человечьи вроде.

И одна говорила: «Не отпущу»,
а другая: «Я ждать устала».
И мой внутренний голос, немой вещун,
оказался бессмысленнее магического кристалла.

А по городу рыскал шакалом безумный снег, —
ну такой, что ни в сказке, ни в небылице.
Мне хотелось кричать им обеим: «Навек, навек!»,
только все же следовало определиться.

Чаще рвется не там, где тоньше, а где больней;
прикорнуть бы, забыть все — на день, на час ли…
И одна говорила: «Ты будешь несчастлив с ней»,
а другая: «Со мною ты будешь счастлив».

Это, я доложу вам, классический сериал,
тут бы впору сценарий писать многотомный.
Только те, кто участие в нем принимал,
выгорая, мертвели, как старые домны.

А тем временем снег, успокоившись, капал за шиворот
с крыш
как залог невозможного, дикого, жгучего счастья.
И одна говорила: «Ты любишь ее, так иди к ней, малыш,
но если что — возвращайся…»