Изабелла Худолей: В вокзальной суете

Так у меня появилось новое имечко: «… ты умница, ты не только прекрасная женщина, ты великая женщина…»

Он упорно не желает вылезать из трясины, куда жизненные передряги все больше и больше погружают его. У нас ведь почти всегда у такой трагедии, как распад семьи, кормятся паразиты- моралисты. А тут еще политработник из неординарных: кроме военного училища, музыкальное образование, университет (окон- чил‑таки!), адъюнктура, член Союза журналистов. Тяжело это все давалось ему, гадко было на душе.

«Я тоже верю в необходимость каждого из нас друг другу. Это — философски. Но есть еще практика. И я боюсь ее. Боюсь,

что она заставит нас сделать не те выводы. Вряд ли у тебя хватит сил и находчивости вытянуть меня из этой ямы, где я реально нахожусь. Но мне так хочется пройти все то, что нам отпущено еще, рядом с тобой. Я хочу быть с тобой. Ты боишься перспективы. Я это знаю. Но тебе так хочется сделать мне много доброго, что ты сознательно обманываешь себя. Зачем тебе еще одна трагедия?»

Вот так или почти так прошла вся половина 71–го… Наконец, мне стало понятно, что функция перевязочного материала выполнена. 20 июня 1971 года я облекла это в слова, которые почему‑то не отправила. Сейчас я перечитываю это свое неотправленное письмо и, кажется, понимаю почему.

«Я все еще допускаю возможность, что ты ждешь моего письма. Мне ли не знать, что это такое? Я позволю себе еще раз подытожить. Ты просто предал меня. Потом ты звонил и выяснял, сержусь ли я на тебя, и еще — угрожает ли тебе холера в Ялте. Светский интерес к моей семье и моему здоровью отношу за счет воспитания. Теперь, опять же если верить написанному, ты ждешь, когда я тебе свистну. Ты что, издеваешься надо мной? Неужели ты все еще не понял, что я скорее подохну, чем попрошу. Я из того вымирающего племени идеалисток, что верят во всепонимающих друзей. Меня предают, а я верю.

Так тебе не понравился мой тон? Милый мой, я пощадила моих невольных слушателей. Мне хотелось взвыть по — волчьи, когда я услышала тебя. Взвыть от тоски, от бессилия, от обиды и от всего того, что больше, чем физическая боль, мучит меня до сих пор, мешает спать ночью и дышать днем. Мешает жить. А потом ты заговорил об отпуске, и это было последней каплей. Пойми ты меня, недобрый человек. Пойми и не мучь.

Ты знаешь, что все это суета сует. Я совершенно серьезно занята сейчас проблемами, что будет с моими близкими после меня. Где и на что они будут жить. Что станет с Мариной. Это не обязательный исход, но частый вариант — от 30 до 60 %. Я его обязана предусмотреть и принять кое — какие меры. Я, например, в этот месяц должна кое‑что сделать, чтобы купить приличную квартиру. А потом все‑таки свожу Маньку на Урал. Может, хоть этим зацеплюсь в ее памяти. Не скрою, мне это тяжело, даже физически почти непосильно. Все еще лежу в основном. Но через

месяц встану, обязательно встану и поеду. Ессентуки, мне кажется, уже опоздали. Сейчас надо делать что‑то для души. Телом займутся хирурги, если им повезет.

Хоть я пишу и страшные вещи, меньше всего я рассчитываю на сострадание и связанные с ним поступки. Мне льстит, что Манька в этом смысле в меня. На светский вопрос отца обо мне лихо соврала, что я больна… гриппом. Бабке доложила, вернее, покаялась. Комментировала, что мамина болезнь касается только нашей семьи. Молодец девчонка! Из нее выйдет хороший человек, если бабке не помешают.

Пытаюсь работать, занять мозги и руки. За два дня, лежа, с двумя подсобникамим сшила Мане платье. Собираюсь писать лекции. Это необходимо.

Труднее ночью. Так было в больнице, так теперь и дома. Там я занималась благотворительностью — выхаживала тяжелых больных в отсутствие их врачей. Успех — 50 %. Один с такой операцией, как будут делать мне, громадный 42–летний детина, умер. Тщедушный язвенник после двух операций выжил и презентовал мне при выписке цветы с тортом.

Я не получила твоего письма на почте до востребования, его там не было. А променаж мне дорого обошелся.

Все это не имеет значения, Анатолий. Все это детали. Больше, чем ты сказал в московском письме, ты уже никогда для меня не скажешь. А поэтому — не надо! Не трави ты меня письмами, побереги мои силы.»

Я позволила себе привести целиком это неотправленное письмо потому, что, мне кажется, именно то чувство, которое переполняло меня, вылилось впоследствии в романс «Не приходи». Неисповедимы пути Твои, Господи!

Не нашла я того ранящего письма из Москвы. Так ли это важно? Да оно ли только меня ранило? Я давно уже заметила, что житейские драмы с распадом семьи чаще происходят, при всей их индивидуальности, однотипно. Она уходит в никуда, он