Изабелла Худолей - В вокзальной суете

Я называю стихи того цикла гипоксическими. В той моей больничной эпопее дважды на больших наркозах случились тяжелые осложнения. Первое — так называемая «первичная

сердечная слабость», когда почти пять часов возились со мной анестезиологи — реаниматологи, пытаясь поднять и удержать артериальное давление. По этому поводу я напишу позже такие строчки:

Во второй раз операция и наркоз по времени совпали с началом тяжелого вирусного гриппа, и никто об этом не догадался. В том числе и я, старый опытный врач. А обернулось это тяжелым бронхоспазмом, который сам по себе мог оказаться смертельным. Но, как говорится, Бог миловал. Гипоксия, т. е. кислородное голодание тканей и в первую очередь головного мозга — неизбежное следствие таких передряг. Длительная гипоксия грозит мозгу гибелью. Бывают такие жуткие истории. И

операцию сделали, и сердце работает, и легкие дышат, а человека уже нет. Погибла кора головного мозга, и не человек он уже вовсе, а сердечно — легочный препарат, как страшно его тогда называют в реанимации. Хорошо, если он вскорости тогда же погибает. А если живет совершенным идиотом? Но это крайне редкие, к счастью, случаи.

О том, что гипоксия была у меня оба раза во время осложнений наркоза, мне и говорить не надо было, я достаточно грамотный врач. Доброходы, тем не менее, нашлись. А вот как проявилась у меня эта гипоксия — я до сих пор диву даюсь. Еще в реанимации я услышала эти стихи и звуки. Кто прошел реанимацию, тот знает, что место это для творчества весьма не подходящее. Но факт есть факт, тут ничего не поделаешь. Особенно удивительным было то, что эти мои стихи, а впоследствии написанные романсы были адресованы конкретным людям, большинство из которых, казалось бы, бесследно ушли из моей жизни, и думать‑то я о них годами не думала. А вот поди ж ты! Мало мы знаем о своем существе. Еще меньше знает о нас медицина. Отчего эти забытые тени посетили тогда мой умирающий без кислорода мозг? И не только посетили, но и вызвали такой эмоциональный отклик. Вчитайтесь в эта слова, вслушайтесь в эти звуки! Я сама очень долго не могла без слез слышать ни то, ни другое. Разве может человек снарядиться в полет без крыл?! Разобьется же он, разобьется непременно! Но он не знает, вероятно, что любовь его предала, тем самым лишив крыльев. Она стала для него горем — ненастьем и злым ураганом. А потому он обречен. И прочь от такой любви. Как заклятье звучит это «Не приходи!»

Наша эпопея развертывалась все больше в письмах, которых теперь пишут все меньше и меньше. В том числе и мы, те самые, кто без писем в юности не представлял себе жизни. На встречи наша история была бедновата. Потому, может быть, теперь я так обостренно — красочно помню каждую из них. И ту, последнюю, завершающую наш вузовский период. Когда я уже почти готова была сказать «да», предварительно крепко повздо* рив с Николаем. Но Анатолий пришел ко мне от застолья. Сопоставив это с его же откровениями, я с ужасом отпрянула — пьяницы мне только не хватало! Я не хотела говорить с ним при

маме, а потому мы ходили, ходили взад — вперед по нашему кварталу. Я в сером пальто, что накинула на плечи, он в шинели. Я знала, что мои соседи, которые следили за мной всю мою жизнь, не столько злословят сейчас, сколько жалеют меня. А мне и самой хотелось плакать от жалости к себе.

Или вот эта встреча, когда я буквально повисла на чугунной ограде аэропорта, вглядываясь в идущих из небольшого, прилетевшего из Ставрополя, самолета. По виду и по массе я мало чем изменилась за эти двенадцать лет, что мы не виделись. Во мне те же 57–58 кг, седины нет,' короткая стрижка, на мне черная узкая юбка и белая водолазка. Они явно не добавляют к моим не таким уж большим тридцати трем. Я уже кандидат наук с неплохой перспективой карьеры, я свободна. Развод позади. Моя дочь — умненькая красивая девочка — способна к музыке, хорошо рисует. Мы с нею духовно очень близки, и это нас обеих радует. Рана от развода еще не зажила в наших душах, но мы этот вопрос вслух не обсуждаем. Машка мне в утешение изрекла, что, бросив тех, мы обе снова стали девушками.