Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

А потом остригла бедная княгиня Лович
Волосы без вздохов и без слез,
Чтобы положить подушку в гроб из кос,
Чтобы опочила голова бульдожья
На ласковом, как ее руки, ложе
Живых, густых, каштановых волос.

Пристегнувши шнурками полость,
Запахнувши крепче шинель,
Он летит — и в душе веселость.
Веет ветер, крепкий, как хмель.

Иногда от быстрого бега,
Из-под легких конских копыт
Мягко белыми комьями снега
На мгновенье глаза слепит.

Мчатся сани стрелой прямою,
А вкруг них снежинок игра,
Опушающих белой каймою
Темно-серый город Петра.

Николай изящный, высокий,
Неподвижно прямой сидит,
И любовно царское око
Созерцает знакомый вид:

Дали ровны, улицы прямы,
И мундиры застегнуты все,
Дальней крепости панорама
В величавой стынет красе.

Дали ровны, улицы прямы…
Что страшней, прекрасней, скучней,
Чем создание воли упрямой
Напряженных петровских дней?

Дали ровны, улицы прямы,
Снег блестит, простор серебря.
О, какая прекрасная рама
К величавой фигуре царя!

Снежно-белый, холодный
От метелей и пург
Над Невой благородной
Онемел Петербург.

Мчатся быстрые сани
В вихревое кольцо.
От холодных касаний
Запылало лицо.

Всё полно здесь холодной
Неживой красоты,
Несвободной, бесплодной
И бескрылой мечты.

Что за странное чувство
Средь полузабытья:
«Правда, жизнь и искусство,
Всё — мое. Всё — как я.

Тяжкая величавость,
Огражденный простор,
Неба хмурая ржавость
И свинцовый мой взор.

Зданий каменный очерк,
И кирпич и гранит
Часть меня, как мой почерк,
Необманно хранит.

Хорошо мне промчаться
Улиц лентой прямой,
Хорошо возвращаться
В тихий Зимний домой,

По пути офицера
Пожуривши слегка,
Посадив для примера
За размер темляка».

Старый уже и не прежний уже, полуседой
Едет Дворцовою Набережной, дорогой прямой.
Гаснет Собор Петропавловский меж тлеющих зорь…
В сердце глухая безрадостность, хмурая хворь.

Гаснет Собор, усыпальница предков — царей…
Смерть, приходи, не запаздывай, будь побыстрей.
России гранит рассыпается в руках, как песок.
Сани в смерть подвигаются. Путь недалек.

На низкой походной кровати,
На которой всегда он спал,
Средь слез семьи и объятий
Император умирал.

Сбиваясь в знакомом напеве,
Читал над ним духовник
Отходную. Сын — Цесаревич
К его руке приник.

«Позвать Цесаревича — внука
(Цесаревича с завтрашнего дня).
Ну, Никс, по-военному, ну-ка,
Не плачь, поцелуй меня.

Дед будет всё видеть с неба,
Так веди же себя молодцом.
Учись, ничего не требуй
И вырастешь славным царем.

Пусть будет насколько прилично
Краток траур по мне.
Ты крепишься, Муффи, отлично!
Нужно твердой быть царской жене.

Молчите про Севастополь!..
А душа еще там, всё там…
Редуты, курганы, окопы,
Я их строил когда-то сам.

Камчатский редут Тотлебен
По моим чертежам возвел.
Обо всем дам отчет на небе»…
Смолк, ослаб и в себя ушел.

И готовясь к докладу, к приему
Перед троном другого Царя,
Вспомнил, может быть, сквозь полудрему
Про далекий день Декабря…

Станислав Романыч Лепарский,
Поседевший на службе царской,
Конно-егерский, не гусарский,
Генерал кавалерист.
По-солдатски, а не по-барски
Он тянул свою лямку, Лепарский,
Поседел на службе на царской,
А остался душою чист.

Как прилизаны гладко височки,
Как пачулево пахнут платочки,
Фиолетово-дряблые щечки —
Молодится еще генерал.
Он, воспитанник езуитов,
Обжился среди московитов,
Было б гладко всё, шито да крыто,
Да не вышел бы где скандал.

Наклонившись над дамской рукою,
Говорил с мольбой и тоскою
(И мундир его слишком узкий
Вот-вот, кажется, лопнет по швам):
«Ну, браните меня, браните,
Ну, браните, сколько хотите,
Но браните меня по-французски
Pour la grace de Dieu, Mesdames!
А не то донесут, злодеи!»