Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Не о себе хочу говорить я, но о моем отечестве.
Пока не остановится биение сердца, оно будет мне дороже всех благ мира и самого себя.
Я за первое благо считал не только жизнью — честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения — не всё ли равно.
Но что может быть слаще, как умереть принеся пользу?
Человек, исполненный чистотой, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории,
Но творить добро для добра без возмездия.
Так думал я, так и поступал.

Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе,
Я не видал преступления для блага общего,
Согрет пламенной любовью к отечеству:
Одна мысль о пользе оного питает мою душу.
Я прихожу в раздражение, когда воображаю себе все беды,
Терзающие мое отечество.

Конституция — жена Константина… забавная выдумка!
О, мы очень бы знали заменить конституцию законом!
И имели слово, потрясающее сердца всех сословий: «Свобода».

Мы не можем жить, подобно предкам, ни варварами, ни рабами:
Ведь чувство свободы прирождено человеку.
Во имя чего звать к восстанию? Во имя свободы.
Свобода — вот лозунг, который подхватят все.
Свобода, сей светоч ума, теплотвор жизни.
Свобода обольстительна, и я, распаленный ею, увлек других.

Жить и умереть для меня — одно и то же.
Мы все на земле не вечны — на престоле и в цепях.
Человек с возвышенной душою живет не роскошью, а мыслями —
Их отнять никто не в силах.
Тот силен, кто познал в себе силу человечества.
Я и в цепях буду вечно свободен.
О, свобода, светоч ума, теплотвор жизни!..

«Лишь дерево непрочное барьера,
Теперь я здесь, а мог быть там!
Их движет политическая вера,
Которую я разделял и сам.

Да, та же вера, но другие люди
И дух другой. И ближе мне
Вот эти в золоте и лентах груди
Всех тех голов в горячечном огне.

Дозирую с умом несчастных вины,
Как конституции точил бы параграф.
Но не на мне ли вин их половина?
Иль перед Богом и людьми я прав?

Я не рожден для доли страстотерпца,
Когда б фортуна улыбнулась им,
Я от всего бы поздравлял их сердца,
Служил бы им так, как служу другим.

Но не могло быть, не бывает чуда,
И я сужу их, справедлив, но строг.
Что ж! Верен я себе, я не Иуда.
Так хочет Рок: им — казнь, тюрьма, острог,

А я — домой, на кресла! Славный повар
Сготовит завтрак. Высплюсь. А потом
На именины, на раут, на сговор
Поеду… Вечером же толстый том

Открою Монтескье иль Филанджера —
Забвение и отдых от забот»…
И пухлою рукой с фуляром у барьера
С блестящей лысины Сперанский вытер пот.

О, кто же милее, проще, скромнее,
Яснее милой Наташи.
Тепло и светло и уютно с нею,
С веселой Наташей нашей.

Жила, любила дочку и мужа,
Обожала пестрые тряпки,
Но казалась самой себя много хуже
В нарядном платье и шляпке.

Говорила с ошибками по-французски,
Неумеренно сильно картавя,
И носила корсет до того уж узкий,
Что не стягивает, а давит.

Любила сплетни на дамском вече
И радовалась визитам
И тому, что ее так округлы плечи
В бальном модном платье открытом,

А была-то в сущности доброй хозяйкой,
Вовсе не Nathalie, а Наташей.
Снявши с розовых ручек перчаток лайку,
Готовила борщ и кашу.

И вдруг свалились так странно, так быстро
Такое горе и ужас.
И вот Наташа в приемной министра
Хлопочет за мужа, «за мужа-с!».

Постарела сразу, ходит в салопе,
Словно выцвела вся мгновенно.
«Не тревожьтесь, сударыня, мы ведь в Европе,
Милость царская неизреченна».

По приемным, по банкам да по ломбардам,
Предвосхитивши долю вдовью,
Продавала, платила, торговалась с азартом,
Исходила верной любовью,

Великой любовью к мужу и к Насте,
Крошке дочери (кто ее краше),
И была в своем безысходном несчастья
Бедной простою Наташей!

«Вы не споете ли нам, Муравьев?
По-итальянски славно вы поете».
— Ну что ж, извольте, я всегда готов.
Но не сорваться б на высокой ноте
Унылому певцу — на эшафоте!
«Oh, dans la maison du pendu… Без дальних слов
Начните. Тише, господа, вниманье».
И песня полилася, как рыданье,
Полночное рыданье соловьев.
Был душен, черен полог летней ночи,
И напряженно в тьму глядели очи,
Чтоб будущего приоткрыть покров.
Италия горячая вставала
На полный сладкозвучный чудный зов.
Лилася песня, страстно колдовала,
Зачем же жизнь нельзя начать сначала,
Бездумными и счастливыми быть,
И не рыдать в темнице, а любить…
Душа внезапно словно обнажилась
От мелкого, что зарослью обвилось
Вокруг нее, и видно стало дно,
И в глубине прозрачной то одно,
Из-за чего и стоит жить на свете,
Из-за чего так горько умереть…