Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Лишь при восстании лица
против безликости
жизнь восстанавливается
в своей великости.

Детей бесстыдство может съесть —
не остановится.
А стыд не страшен. Стыд — не смерть.
Все восстановится.

Смерть еще далеко,
а все так нелегко,
словно в гору — гнилыми ступенечками.
Жизнь подгарчивать вздумала,
как молоко
с обгорелыми черными пеночками.
Говорят мне, вздыхая:
«Себя пожалей»,
а я на зуб возьму полтравиночки,
и уже веселей
от подарка полей —
от кислиночки
и от горчиночки.
Я легонько кусну
лето или весну,
и я счастлив зелененькой малостью,
и меня мой народ
пожалел наперед,
ибо не избаловывал жалостью.
Если ребра мне в драке изрядно помнут,
я считаю,
что так полагается.
Меня в спину пырнут
и никак не поймут —
отчего это он улыбается.
В тех, кого зажалели с младенческих лет,
силы нет,
а сплошные слабиночки.
Полтравиночки на зуб —
вот весь мой секрет,
и на вырост в земле —
полтравиночки.

Наверно, с течением дней
я стану еще одней.

Наверно, с течением лет
пойму, что меня уже нет.

Наверно, с теченьем веков
забудут, кто был я таков.

Но лишь бы с течением дней
не жить бы стыдней и стыдней.

Но лишь бы с течением лет
двуликим не стать, как валет.

И лишь бы с теченьем веков
не знать на могиле плевков!..

А вы останетесь собой,
когда придете в мир
с трубой,
чтобы позвать на правый бой,
а вам приказ —
играть отбой?
Собой
не сможет быть
любой,
кто сделает отбой
судьбой.
А вы останетесь собой,
когда трубу с чужой слюной
вам подловато всунут в рот,
чтобы трубить наоборот?
Труба с чужой слюною врет.

А вы останетесь собой,
когда с разбитою губой
вас отшвырнут,
прервав мотив,
в трубу
затычку
вколотив?
А вы останетесь собой
с набитой сахаром трубой,
когда вас,
будто на убой,
закормят,
льстя наперебой,
все те, кто превратить в рабу
хотел бы грозную трубу,
оставив ей
лишь «бу-бу-бу»?
А вы останетесь собой,
когда раздрай и разнобой
в ревнивом стане трубачей
и не поймешь порой —
кто чей,
а кто уже давным-давно
с трубой расплющен заодно…

А вы останетесь собой
и под плитою гробовой,
просовывая
сквозь траву,
как золотой кулак,
трубу?

Трубу
перешибут
соплей,
когда сдадитесь
и состаритесь,
А вы останетесь собой?
Если вы есть,
то вы останетесь.

Последняя попытка стать счастливым,
припав ко всем изгибам, всем извивам
лепечущей дрожащей белизны
и к ягодам с дурманом бузины.

Последняя попытка стать счастливым,
как будто призрак мой перед обрывом
и хочет прыгнуть ото всех обид
туда, где я давным-давно разбит.

Там на мои поломанные кости
присела, отдыхая, стрекоза,
и муравьи спокойно ходят в гости
в мои пустые бывшие глаза.

Я стал душой. Я выскользнул из тела,
я выбрался из крошева костей,
но в призраках мне быть осточертело,
и снова тянет в столько пропастей.

Влюбленный призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть,
прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла.

И мы лежим с тобой не на постели,
а на тумане, нас держащем еле.
Я — призрак. Я уже не разобьюсь.
Но ты — живая. За тебя боюсь.

Вновь кружит ворон с траурным отливом
и ждет свежинки — как на поле битв.
Последняя попытка стать счастливым,
последняя попытка полюбить.

Надо бы поскупее
даже на выдох и вдох —
тогда, может быть, эпопея
ляжет строках в четырех.

Надо бы пощедрее,
погромче, как выкрик «За мной!»,
покрепче, поплощаднее —
площадью с шар земной.

Завидую мощи пространства,
спрессованной словом в пласты,
но краткость — сестра бесталантства,
когда она от пустоты.