Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Любимая, больно,
любимая, больно!
Все это не бой,
а какая-то бойня.
Неужто мы оба
испиты,
испеты?
Куда я и с кем я?
Куда ты и с кем ты?
Сначала ты мстила.
Тебе это льстило.
И мстил я ответно
за то, что ты мстила,
и мстила ты снова,
и кто-то, проклятый,
дыша леденящею
смертной прохладой,
глядел, наслаждаясь,
с улыбкой змеиной
на замкнутый круг
этой мести взаимной.
Но стану твердить, —
и не будет иного! —
что ты невиновна,
ни в чем не виновна.
Но стану кричать я повсюду,
повсюду,
что ты неподсудна,
ни в чем не подсудна.
Тебя я крестом
осеню в твои беды
и лягу мостом
через все твои бездны.

А снег повалится, повалится,
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,
на чьи-то тени и шаги,
и вовлечет в старинный заговор
огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется
по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока еще,
а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится
и, как в воронку, втянет в грех,
и моя молодость завесится
со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной
при беспристрастном свете дня,
цыганкой, мною наигравшейся,
оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,
свою наивность застыжу
и сам себя, как пса бродячего,
на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,
закружит все веретеном,
и моя молодость появится
опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,
и цепи я перегрызу, и жизнь,
как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу.

Нас не спасает крест одиночеств.
Дух несвободы непобедим.
Георгий Викторович Адамович,
а вы свободны, когда один?

Мы, двое русских, о чем попало
болтали с вами в кафе «Куполь».
Но в петербуржце вдруг проступала
боль крепостная, такая боль…

Да, все мы русские — крепостные
с цепями ржавыми на ногах
своей помещицы — блажной России
и подневольнее — когда в бегах.

Георгий Викторович Адамович,
мы уродились в такой стране,
где тягу к бегу не остановишь,
но приползаем — хотя б во сне.

И, может, в этом свобода наша,
что мы в неволе, как ни грусти,
и нас не минет любая чаша, —
пусть чаша с ядом в руке Руси.

Нас раскидало, как в море льдины,
расколошматило, но не разбив.
Культура русская всегда едина
и лишь испытывается на разрыв.

Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Лету
в кишках Россия. Не выдрать. Шиш!
Невозвращенства в Россию нету.
Из сердца собственного не сбежишь.

Севилья серьгами сорит,
сорит сиренью
и по сирени
сеньорит
несет к арене,
и пота пенистый потоп
смывает тумбы.
По белым звездочкам —
топ-топ! —
малютки-туфли,
по белым звездочкам —
хруп-хруп! —
коляска инвалида,
а если кто сегодня груб, —
плевать! —
коррида!
Сирень бросает город в раж
дурманным дымом,
штаны у памятников аж
вздымая дыбом.
Кто может быть сегодня трезв?
Любой поступок
оправдан вами, плеск и треск
крахмальных юбок,
а из-под юбок,
мир круша,
срывая нервы,
сиренью лезут кружева,
сиренью, стервы…
Но приглядись, толпою сжат,
и заподозри:
так от сирени не дрожат,
вздуваясь,
ноздри.
Так продирает, словно шок
в потемках затхлых,
лишь свежей крови запашок,
убийства запах.
Бегом — от банковских бумаг
и от корыта,
а если шлепнешься врастяг, —
плевать! —
коррида!
Локтями действуй
и плыви
в толпе, как рыба.
Скользишь по мягкому?
Дави!
Плевать! —
коррида!
Смеется, кровь не разлюбив,
Кармен карминно.
Кто пал — тореро или бык?
Плевать! —
коррида!
______________________
«Я бык.
Хотели бы вы, чтобы стал я громадой из шерсти и злобы?
Я был
добрейшим теленком, глядящим на мир звездолобо.
Трава,
прости мне, что стал я другим, что меня от тебя отделили.
Травя,
вонзают в меня то с одной стороны, то с другой бандерильи.
Мазнуть
рогами по алой мулете тореро униженно просит.
Лизнуть
прощающе в щеку? Быть может, он шпагу отбросит…
Мой лик,
как лик его смерти, в глазах у бедняги двоится.
Он бык,
такой же, как я, но понять это, дурень, боится».
_________________________
«Мы бандерильи,
двойняшки розовые.
Бык, поиграем
в пятнашки радостные?
Ты хочешь травочки,
плакучих ивочек?
А для затравочки
не хошь в загривочек?
Быки, вы типчики…
Вам сена с ложечки?!
Забудь загибчики!
Побольше злобочки!
Ты бредишь мятою
и колокольчиками?
Мы в шерсть лохматую
тебя укольчиками!
По нраву птицы
и небо в ясности?
Мы,
словно шприцы,
подбавим ярости!
Мы переделаем в момент
без хлыстика
тебя,
абстрактного гуманистика.
Мы колем,
колем,
а ты не зверь еще?
Быть малахольным —
дурное зрелище.
Учись рогами
с врагами нежничать!
Гуманна ненависть,
и только ненависть!»
____________________
«Я — лошадь пикадора.
При солнце я впотьмах.
Нет хуже приговора —
нашлепки на глазах.