Эдгар Аллан По: Ворон (перевод Жаботинского 1931 г.)

Как-то в полночь, утомленный, развернул я, полусонный,

Книгу странного ученья (мир забыл уже его) —

И взяла меня дремота; вдруг я вздрогнул отчего-то —

Словно стукнул тихо кто-то у порога моего.

«То стучится, — прошептал я, — гость у входа моего —

‎Путник, больше ничего».

Ясно помню всё, как было; осень плакало уныло,

И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…

Не светало… Что за муки! Не принес дурман науки

Мне забвенья о разлуке с девой сердца моего —

О Леноре: в Божьем хоре дева сердца моего —

‎Здесь, со мною — никого…

Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах

Жуткой, чуткой странной дрожью пронизал меня всего;

И, борясь с тревогой смутной, заглушая страх минутный,

Повторил я: «Бесприютный там у входа моего —

Поздний странник постучался у порога моего —

‎Гость, и больше ничего».

Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,

Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,

Что дремал в унылой скуке и проснулся лишь при стуке —

При неясном легком звуке у порога моего».

И широко распахнул я дверь жилища моего:

‎Мрак, и больше ничего.

Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая,

Полный дум, быть может, смертным не знакомых до того;

Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,

И единственное слово чуть прорезало его —

Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —

‎Эхо, больше ничего.

И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно —

Снова стук, уже слышнее, чем звучал он до того.

Я промолвил: «Это ставнем на шарнире стародавнем

Хлопнул ветер; вся беда в нем, весь секрет и колдовство.

Отпереть — и снова просто разрешится колдовство:

‎Ветер, больше ничего».

Распахнул я створ оконный — и, как царь в палате тронной,

Старый, статный черный Ворон важно выплыл из него;

Без поклона, плавно, гордо, он вступил легко и твердо, —

Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего —

И вверху на бюст Паллады у порога моего

‎Сел — и больше ничего.

Черный гость на белом бюсте, — я, глядя, сквозь дымку грусти

Усмехнулся — так он строго на меня смотрел в упор.

«Вихрь измял тебя, но, право, ты взираешь величаво,

Словно князь ты, чья держава — ночь Плутоновых озер.

Как зовут тебя, владыка черных адовых озер?»

‎Он прокаркал: «Nevermore».

Изумился я немало: слово ясно прозвучало —

«Никогда»… Но что за имя? И бывало ль до сих пор,

Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини

Странный призрак черно-синий и вперил недвижный взор, —

Старый, хмурый, черный Ворон, мрачный, вещий, тяжкий взор,

‎И названье: «Nevermore»?

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,

Словно всю в нем вылил душу — и замкнул ее затвор.

Он сидел легко и статно, и шепнул я еле внятно:

«Завтра утром невозвратно улетит он на простор —

Как друзья — как все надежды — улетит он на простор…»

‎Каркнул Ворон: «Nevermore».

Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,

И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор

Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,

И, изверившись глубоко, Небесам послал укор,

И твердил взамен молитвы этот горестный укор,

‎Этот возглас — «Nevermore»…

Он чернел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти —

Опустился тихо в кресла — дал мечте своей простор;

Мчались думы в беспорядке — и на бархатные складки

Я поник, ища разгадки: что принес он в мой шатер —

Что за правду мне привел он в сиротливый мой шатер

‎Этим скорбным «Nevermore»?

Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый,

И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор.

Мысль одна сменялась новой; в креслах замер я, суровый,

И на бархат их лиловый лампа свет лила в упор…

Не склониться ей на бархат, светом залитый в упор,

‎Не склониться — «Nevermore»…

Чу — провеяли незримо словно крылья серафима —

Звон кадила — волны дыма — шорох ног о мой ковер…

«Это небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,

Чашу мира и забвенья, сердцу волю и простор!

Дай — я выпью и забуду, и верну душе простор!»

‎Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —

Кто бы, сам тебя ли дьявол или вихрей буйный спор,

Ни занес, пророк пернатый, в этот дом навек проклятый,

Над которым в час утраты грянул Божий приговор, —