Юрий Кублановский: В световом году: стихотворения

Свежей листвы апельсинные корки
вновь завалили скамьи и задворки.
Рвотное передовиц.
И загорелых еще после лета
щебет подруг на крыльце факультета,
грешниц, безбожниц, девиц.

Наши тогдашние тайные были
законспектировать мы позабыли,
пылко сорвав семинар.
Только ногтей озерца с перламутром
грезятся, мне протянувшие утром
дачной антоновки шар.

…Там за решетками — призраки сада.
Как хорошо, что надежна ограда
и балахоны зимы:
в йодистом свете Охотного Ряда
недосягаемы мы.

Еще стволы морозцем лачило
в лжебелокаменнодвуликой,
а уж капель грачей дурачила
и отливала голубикой.
По площадям блестели отмели,
еще не кончились занятья,
еще дельцы сердец не отняли
у храмин и хором Зарядья.

Лишь за зубцами в дымке рисовой
подложно золотили главы
и в отруби Никите Лысому
не смели подмешать отравы,
дозволив корешу опальному
в удушливом хлеву эпохи
потыкаться по-погребальному
в последние живые крохи.

Бывали утренники с просинью,
видениями, сильным жаром.
И перепутав с поздней осенью
весну, священную недаром,
вдруг залегала в гололедицу
на два десятилетья в спячку
страна, что старая медведица,
заспать смертельную болячку.

…А под Москвой за речкой снежною
и пыжиковым перелеском
уже навстречу неизбежному
глаза горели карьим блеском.
Ты не была еще единственной,
но начинало так казаться.
Пустот души твоей таинственной
еще никто не смел касаться.

Плашки листьев вморожены в лед,
чей разлив бесприданницы-ивы
перейти не решаются вброд,
наклоняя покорные гривы.

Пробивались лучи из окон
к бледногубым голубкам Рот а ри:
куртизанки ли видели сон,
или фрейлины в жмурки играли

— но пугала своей белизной
манекенная грудь у корсажа,
чей атлас отливал голубой
чернотой, как холодная сажа.

И косынок щекочущий газ
обегал обнаженные плечи…
Ничего не осталось у нас,
кроме щиплющей влаги у глаз,
кроме отзвуков собственной речи.

Знать, само провидение, рок
в перекошенных тапках с тесьмою
предназначили этот чертог
для прощальной размолвки с тобою.

Для московских ребят заготовлена властью присяга,
да не знает никто — где припрятана эта бумага.
Но недаром в испуге тетради разбухли, тонки,
и ночных папиросок в квартирах снуют колонки.
В глубине этажей
натянулись упругие сети,
потому шепотком окликаем подруг на рассвете,
погорельцами бродим тишком по арбатской золе,
и пустые бутылки, что кегли, гремят на столе.
У московских ребят
прилетевшие с севера книги
и покрытая патиной соль соловецкой вериги,
а крещенные в тридцать — повесили крестик на грудь.
Так давайте скорей собираться в таинственный путь.

Полно, братья, ходить нам в товарищах и невидимках.
Шлюзы крошевом льда переполнены в матушках Химках.
Побежала по соснам зазывная серая рябь,
и вороний галдеж подбивает ограбленных: грабь.
Никого на шоссе, кольцевых завихрениях… или
сорвались с перекрестков последние автомобили.
Копи, прииски свалок, распадки бесхозных дворов
и — миров.
У пяти пристаней
укрепляются прочные снасти,
чтобы в их полотне трепетало упрямо ненастье,
чтобы в трюмах столицы, не жалуясь на тесноту,
уносилась душа
по блаженным волнам
в пустоту.

Признаёшь ли, Отечество, сына
после всех годовщин?
Затянула лицо паутина,
задубев на морозе, морщин.
И Блаженный сквозь снежную осыпь
в персиянских тюрбанах своих
на откосе,
словно славное воинство, тих.

Человеки
те и те, и поди разреши:
где иовы-калеки,
где осклабленные алкаши,
вновь родных подворотен
отстоявшие каждую пядь.
Нам со дна преисподней
с четверенек неловко вставать.

…Расставаясь с Украйной,
пошатнулся рукастый репей,
сей дозорный бескрайних
отложившихся волн и степей.
Родовую землицу
у каких пепелищных огней,
аки хищную птицу,
нам отпаивать кровью своей?