Юрий Кублановский: В световом году: стихотворения

…С приходом над дремным простором,
где в детстве крестили тебя,
и тамошним аввою в створах
таинственного алтаря,
с землей обескровленной нашей
со льдом иссякающих рек
мы связаны общею чашей
и общей просфорой навек.

Бог наш
— огнь поядающий
в бешеной стуже вьюг.
Ныне об этом знающий
не понаслышке друг
в виды видавшем свитере
отвоевался на
весях Москвы и Питера,
сумеречных
сполна.

Мы продвигались в замети,
грозный чей посвист тих,
отогревались в памяти
первых подруг своих.
Дальних приходов
паперти,
их золотой запас
смолоду были заперты
для большинства из нас.
Неутомимо сбитые
наши слова в столбцы —

были тогда
несытые
алчущие птенцы:
им приходилось скармливать
всю свою кровь уже,
вместо того чтоб скапливать
впрок
Божий страх в душе.

Время — вода проточная
в вымерших берегах.
Честная речь оброчная
и огоньки
в домах
блочной глухой совдепии
плюс зеленца ольхи
в нищенском благолепии
— это твои стихи.

То бишь твое служение
сродственно средь пустот
с тучами,
на снижение
шедшими круглый год,
с птицами, зарябившими
на небе в глубине,
на землю обронившими
в сером
перо
огне…

Как твой английский, греческий,
брат с баснословных лет,
легший в предел отеческий,
словно в сырой
подклет?
Вправленный в средостение
сей мотыльковый миг —
миг твоего успения
жизни равновелик.

Ветер ерошит зеленое
под раскаленным пятном
солнца, не двигая оное,
— в небытие за окном.
Но не пасует безбытное
вместе с беспутным моим,
разом простое и скрытное,
сердце твое перед ним.

Иль луговина не вымерла,
в чьих колокольчиках есть
от Соловьева Владимира
заупокойная весть?
Или в по новой озвученной
старой руине сейчас
на крестовине замученный
ждет прихожанина Спас?

Впрочем, когда тут от нечего
делать идут по пятам
и погибает отечество,
до воскресенья ли нам?
И над зазывною пропастью
с первым снежком в бороде
поздно уж вёсельной лопастью,
бодрствуя, бить по воде…

С нами емельки рогожины
вместо покойной родни.
Нашей слезой приумножены
сторожевые огни
в стане свечном перед ликами.
Стало быть, нынче в чести
в нашем народе великая
мысль о последнем прости .

По осени ветер стоустый,
трубя в онемевший рожок,
с небес галактический тусклый
сдувает тишком порошок.
В курганах бесхозного сора,
снежке, согревающем персть,
в веселых глазах мародера
нездешняя чудится весть.
И в нашем отечестве тварном
всё криминогеннее ад
бездонный — под светом фонарным
у самых церковных оград.

В захолустье столичном, квартале его госпитальном
мимикрия ампира осенней порой минимальна.
Потускневшая охра да золота бледность синичья,
словно свежая кровь, господа, у былого величья.
На курганы отбросов под гаснущими небесами
наседает черней воронье на паях с сизарями.
Кто хранитель огня, тот сегодня один и хозяин.
Уж до судного дня не задобрить имперских окраин.
Заушают оттуда имамы, отцы, господари
нас, чьи души белы безнадежно от выхлопов гари.
Надо б воздуха в грудь было больше набрать для отваги
перед тем, как нырнуть, как нырнуть, присягая, под стяги
— эти неводы, верши, трехцветные крепкие снасти
той умершей, а вдруг воскресающей — власти.
То ли солнце в зенит закатилось из серого дыма,
иль петарда летит — к стенам Нового Ерусалима.

Спросится с нас сторицей:
смерть, где твое жало?
Небо над всей столицей,
как молоко, сбежало.

Лишь золотые тени
осени — Божья скрепа
в гаснущей ойкумене
гибнущего совдепа.

По облетевшей куще,
хлопьям её кулисы,
не обойти бегущей
по тротуару крысы.

Теплятся наши страхи
знобкие в гетто блочных.
Тоже и страсти-птахи
требуют жертв оброчных.

Все мы — тельцы и девы,
овны и скорпионы,
пившие для сугреву
по подворотням зоны,