Юрий Кублановский: В световом году: стихотворения

перед вторым потопом
ныне жезлом железным,
чую, гонимы скопом
в новый эон над бездной.

В черные дни, на ощупь
узнанные отныне,
жертвеннее и проще
милостыня — Святыне.

В отечестве перед распадом
взамен сердец
сосредоточился в лампадах
его багрец.
И помнит изморозь в окопе,
вернее, соль земли
про галактические копи
свои вдали…

Ведь даже атомы в границах
трущоб-пенат
вдруг преосуществились, мнится,
поверх оград
в заряд шрапнели,
накрывший цель.
И страшно заглянуть в немые колыбели
родных земель.

До судного недолго часа
уже огням
лепиться у иконостаса,
приосвещая нам,
что ставит грозную заграду,
врачуя и целя,
гражданской смуте бесноватой
рука Спасителя.

Многозвездчатая, неимущая,
приютившая нас задарма,
неизбывно на убыль идущая
васильковая тьма.
Будет время в пространстве накатанном,
что разверзлось вплотную к стеклу,
погибая, жалеть о захватанном
зипунишке в медвежьем углу.

Наши судьбы вмещают невместное:
потупляя глаза,
сотвори скорей знаменье крестное,
если вдруг примерещится за
амбразурами дачного домика,
что встает на пути,
тень дельца теневой экономики
во плоти.

Небеса с истребителя росчерком.
И за давностью лет
я и сам оказался подпольщиком,
появившимся только на свет
знаменитого сыском отечества.
Ибо благовест издали вдруг
утишает в душе опрометчиво
и мятеж, и испуг.

…Где над вечным покоем униженным
на краю покровца не поблёк
с материнским умением вышитый
василек,
обнадежит мольба, что колодники,
серый конгломерат лагерей —
нынче наши заступники, сродники,
сопричастники у алтарей.

Тогда еще клевер пах
за нашей околицей.
В полдень летал впотьмах
овод по горнице.
Там тишина взахлест
громом утроена
в синих почти до слез
неба промоинах.

Влажная акварель
тоже была чиста,
тает её капель,
скатываясь с листа.
В лунках тех красок вновь
тускло стоит вода.
Ладно, не прекословь
слышимому тогда.

…Кто-то принес на двор
было щенка-слепца,
так и скулит с тех пор
возле щелей крыльца,
переходя на рык.
Вымершим вторящий
это и есть язык
русский глаголящий.

Заколосился вдруг
ярче за рамами
всеми цветами луг
теми же самыми…
Из годовых колец
вытянула рука,
чтоб распахнуть, ларец
ветхий этюдника.

Как выживали встарь,
кисточкой тыкая
в ультрамарин и гарь,
тайна великая.
Тот отшумевший бор
всё баснословнее.
Стали и мы с тех пор
суше, бескровнее.

Тела не греет бязь.
Словно теряя жар,
в полый зенит, клубясь,
катится серый шар.
И полыхнул вдали
свет фосфорический
падающей земли
в омут космический.

…В Мекку красных пришел я ужаленным ими юнцом,
в лабиринтах её стал с годами похож на калику
и заросшим лицом,
и пустою мошной — поелику,
меж татарских зубцов и начищенных римских убранств
вразумлен и отравлен бензиновой вонью,
этот гордиев узел имперских пространств
не могу разрубить онемевшей ладонью.

В Мекке красных, уставших жиреть и леветь,
конспирируя норов, избегая и впредь
под привычной балдой разговоров,
так и буду скакать на брусчатом торце площадей,
на скрещенье бульваров с деревьями в виде обрубка,
чтобы видели все:
я нахохленный злой воробей
и ни пяди снежку уступать не намерен, голубка!

Поздно, а тянет еще пошататься:
с гением ищет душа поквитаться
сих приснопамятных мест,
с кем-нибудь свидеться, то бишь расстаться,
благо пустынно окрест.

Этой дорожкой в минувшие лета
кляча тянула угрюмого Фета,
приопускавшего зонт,
и, говорят, обплевалась карета
у казаковских ротонд.

Ты не поверишь, какой я невежа,
даром, что в желтом квартале Манежа…
Веки прикрою, и вмиг —
отрок пылающий, отрок неправый
был под хмельком, под гебистской облавой
шпагоглотателем книг!

Юная жажда испепелиться,
сгинуть, исчезнуть, в ничто превратиться
мною владела тогда
и — помогала внезапно влюбиться,
охолодеть без труда.