Юрий Кублановский - В световом году - стихотворения

В нашем детстве рано зажигались
пирамидки бакенов вручную.
Под землею слышишь ли, товарищ,
перебранку хриплую речную
бойких приснопамятных буксиров
на большой воде под облаками;
внутренним ли созерцаешь зреньем
тьму, усеянную огоньками?

Словно с ходу разорвали книгу
и спалили лучшие страницы.
Впредь уже не выдастся отведать
окунька, подлещика, плотвицы.
Был он предпоследним не забывшим
запах земляники, акварели,
чьи на рыхлом ватмане распятом
расползлись подтеки, забурели.

Самородок из месторожденья,
взятого в железные кавычки
з а долго до появленья на свет
у фронтовика и фронтовички.
Пиджачок спортивного покроя
и медали на груди у бати.
Но еще неоспоримей был ты
детищем ленцы и благодати.

В незаметном прожил, ненатужном
самосоответствии — и это
на немереных пространствах наших
русская исконная примета.
И когда по праву полукровки
я однажды выскочил из спячки,
стал перекати — известным — поле,
ты остался при своей заначке.

…Всё сложней в эпоху мародеров
стало кантоваться по старинке:
гривенник серебряный фамильный
уступить пришлось качку на рынке.
И в шалмане около вокзала
жаловался мне, что худо дело,
там в подглазной пазухе слезинка
мрачная однажды заблестела.

Словно избавлялся от балласта,
оставлявшего покуда с нами:
вдруг принес, расщедрившийся, «Нивы»
кипу с обветшалыми углами,
в частности слащавую гравюру:
стали галлы в пончо из трофейных,
а точней, замоскворецких шалей
жалкой жертвой вьюг благоговейных.

Время баснословное! Штриховку
тех картинок дорежимных вижу.
В яму гроб спустили на веревках,
как в экологическую нишу.
Отошло шиповника цветенье,
ты его застал недавно в силе.
Стойкая у речников привычка:
что не так — так сразу перекличка,
слышимая, статься, и в могиле.

Под Весьегонском в оные
дни, не давая тени,
приторно пахнут сонные
вянущие сирени.

Шли Верхневолжьем, шлюзами
с вечнозеленым илом
«Юрий Андропов» с музыкой
следом за «Михаилом

Лермонтовым». Как правило,
что мне всегда мерзило —
миром как раз и правило,
было реальной силой.

Ну а уж нам по серости
с лёту, как говорится,
не доставало смелости
с нею определиться.

…Смолоду ближе к вечеру
тянет гурьбой на реку,
как мошкару к диспетчеру,
где уже делать нечего
старому человеку —

разве считать прерывные
дальние огонечки
да вспоминать зазывные
прежние заморочки

жизни убойно аховой;
были тогда похожи
платьями и рубахами
выпуски молодежи.
………………………………..
Видимо, я из тертых
тех калачишек, что
верно умеют мертвых
только любить, и то,

по существу, немногих —
с кладбища русских свойств ,
то бишь блаженств убогих,
праведных беспокойств.

С мыслью ли о подруге,
ради ли жениха
вдруг занялась в округе
разом черемуха,
горько расстрельная,
свадебно цельная,
вся она без греха.

А между тем, едва ли
зная кому, спеша,
Таврию нынче сдали .
Стала моей — душа
раненого солдата,
выросшего в седле,
что отходил в двадцатом
кротко на корабле

и бормотал: «Кончаюсь»,
с родиною прощаясь.

День не дождлив, но матов.
Потные челноки
возят из Эмиратов
клетчатые тюки.
Мне же у поворота
тайного в явное
кипень внушает что-то
самое главное:

мол, разменяв полтинник,
шума без лишнего
двигайся, именинник,
к дому Всевышнего,
путая все пароли.
Там-то на свой скулеж,
дескать, за что боролись,
твердый ответ найдешь.

Черемуха нашу выбрала
землю — из глубока,
не поперхнувшись, выпила
птичьего молока,
горького и душистого,
влитого в толщу истово
вечного ледника.

…Много её колышется,
жалуется окрест,
радуется, что слышится
доблестный благовест
— около дрёмных излук Оки
поздними веснами
иль на утесах Ладоги
с сестрами соснами,
с зыбями грозными,
мольбами слезными,
верой без патоки.