Юрий Кублановский - В световом году - стихотворения

уж перестрелка слышится близко
группы захвата с группою риска:

дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,
на редутах родных батя твой одинок.

«Раз вы не с нами — с ними»
и — прикрепили бирку.
Каждый теперь алхимик
знает свою пробирку.
Сколько сторон у света?
Начал считать — и сдался.
Впрочем, при чем тут это?
Я зарапортовался.

Много, под стать пехоте,
верст я прочапал пыльных,
жил в местностях по квоте
гиблых, зубодробильных.
Помню, бугай в кожане
в древней Гиперборее
хрипло кричал в шалмане:
«Жаркое, и побыстрее!»

Вышел я к морю ночью
белой тогда в Кеми.
Да и теперь воочью
думаю: «До-ре-ми,
ежели ты мужчина,
где же оружие?»
Роскошь и матерщина;
и малодушие.

Челядь первопрестольной
действует от движка.
Про одного довольно
кроткого петушка,
правда не без сноровки,
мне объяснили лишь:
«Он человек тусовки».
Ладно, не возразишь.

Те же, с кем выходили
мы на служение,
те в большинстве в могиле
и поражении
прав; и хоть ночь кончалась
с нашими спорами,
слово — оно осталось
за мародерами.

Я за бугром далече
рвался всегда домой.
Часто теперь при встрече
спрашивают: на кой?
Я же в ответ пасую
и перебить спешу, ибо
не надо всуе
брать меня за душу.

Я поспешил вернуться
не для того, чтоб как
следует оттянуться,
с воли в родной барак,
а заплатить по смете
и повидать родных.
Старый паром по Лете
ходит без выходных.

В пору богомерзкую, ближе к умиранию,
впрочем, с обретением отеческих пенат,
поминаю вешнюю, теплую Британию,
всю в вишневой кипени много лет назад:
как чему-то встречные клерки веселились
в том раю потерянном делу вопреки
и галерку в опере, куда не доносились
Командора гулкие, видимо, шаги.
Времена далекие — аж до сотворения
космоса — открытого для души,
то бишь самостийницы вплоть до отделения
и переселения в иные шалаши.
Говорят, «влияние английских метафизиков»,
«в духе их наследия» — не знаю, не читал;
но твое присутствие той же ночью близкое
незаметно вынесло спящего в астрал.
С той минуты многое кануло и минуло.
Стал в своем отечестве я лохом и ловцом
человеков… Ты меня давно из сердца вынула,
схожего с подернутым рябью озерцом.
В целом, тишина окрест прямо погребальная,
в общем, идеальная пожива для молвы.
Только где-то слышится перестрелка дальняя
кем-то потревоженной солнцевской братвы.

Снова в мозгу крещендо: глупость или измена?
В залах еще играют на последях Шопена
честно чистюли в черном, фрачном с лампасами.
А уж окрест гуляет голь с прибамбасами.

Мы остаемся в мире что-то совсем одни,
будто в пустой квартире кто-нибудь из родни
с крымского побережья, отданного взаглот
братьям из незалежной.
Ящерица не ждет
возле шурфов с боспорским
мраморным крошевом,
с запахом роз приморских,
тьмой приумноженным…

Предали мы Тавриду-мать, на прощание,
будто белогвардейцы, дав обещание
слушать ночами ровный
шелест волны вдали
в гальке единокровной
с слезной сольцой земли.

Колли, еще холеная, заглядывая в глаза,
мечется возле станции в поисках адреса,
еще сохраняет выправку — но свистни, с тобой пойдет.
Народ же охоч до выпивки, челночный у нас народ,
шоковой терапией лечится круглый год.
Кладбища… Эмираты… Что ему Божья тварь,
преданная успешным функционером встарь,
нынче же новым русским, то бишь насильником,
нюхающим закуски битым рубильником,
стряхивающим перхоть с красного пиджака.
Падает средний возраст бабы и мужика.
Взял бы тебя я, колли,
пусть всё уляжется.
Да ведь с другой я что ли
станции, кажется.

Впрочем, сирени белой тоже навалом тут,
так же её под ветром хаосу радостно…

Отошло шиповника цветенье —
напоследок ярче лоскуточки.
В Верхневолжье душно и ненастно,
что за дни — не дни, а заморочки.
И — остановилось сердце друга
на пороге дачного жилища.
Повезло с могилою — в песчаном
благородном секторе кладбища.