Юрий Кублановский - В световом году - стихотворения

повидаться явится, померев,
за чекушкой — то же и мы… Нагрев,

так никто с тех пор и не подал знак,
не шепнул товарищу: что и как

там — но глухо молчат о том.
Так что я все чаще теперь с трудом

уловляю воздух по-рыбьи ртом,
осеняясь в страхе честным крестом,

по сравненью с ними, считай, старик
и ищун закладок в межлистье книг.

Горстка нас — приверженцев их перу,
да и ту, пожалуй, не наберу.

Проще на дорожку из здешних мест
собирать по крохам миры окрест.

Под парусами снежных осыпей
с простертых лап, когда светает
или становится еще темней,
куда ж нам плыть?.. Никто не знает.
Одни по насту задубелому
целенаправленно дворняжки
бегут, как — черные по белому —
из той прославленной упряжки,
когда по снежным дюнам Арктики, г
де день еще не начинался,
при полыхании галактики
Колчак на помощь Толлю мчался.

И заносили хлопья крупные
буссоль, планшеты, строганину.
Во сне и под двумя тулупами
знобит — или толкает в спину
невероятное грядущее
с его любовью,
с послерасстрельною, несущею
стремниной — подо льдом — к зимовью.

Багровый, добела оранжевый
в снегах покорных,
должно быть, оторвался заживо
от тех — что возле чудотворных,
то в чаще навсегда скрывается,
то вдруг соскальзывает с ветки,
то нестерпимо разгорается
в грудной, тряпьем накрытой клетке,
на склонах кладбища — под стать крылу —
дрейфует огонек купины.

И стало слышно где-то около,
как раскатились в детстве по полу
рождественские мандарины.

Тишина, озвученная лаем,
мы его дословно понимаем,
запросто берусь перевести
про войну миров — и пораженье
нашего, чье кратное круженье
у вселенной было не в чести.
Поминают сплётные дворняжки
из давно распущенной упряжки
огонек последней из застав,
где когда-то грешники спасались.
А по хвойным лестницам метались
белки, сатанея от забав.

…Кто про те вселенские разборки
нынче помнит — разве в военторге
окружном некупленный погон.
Ты тогда пронизывала косу
алой змейкой, стало быть, к морозу
царственному, словно Соломон.
Той фосфоресцирующей ночью
волны снега притекли воочью
на крыльцо.
Кто-то вдруг вошел, сутуля крылья,
раз — и вынул сердце без усилья,
отвернув слепящее лицо.

С той поры сказитель и начетчик,
я еще и классный переводчик
хоть с, увы, не редких языков:
грай вороний стал мне люб и внятен,
в тишине всё меньше белых пятен
в серый-серый день без облаков.

Правда, разумею много хуже
пересудов бобиков о стуже
человеков выспренний глагол.
Но и их — сметливых и убогих
понимаю, пусть не всех, но многих
с хрипотцой из самых альвеол.

Сто лет назад не смог проснуться
среди зимы.
Напрасно мурка возле блюдца…
Вот так и мы.

Когда всё белое,
весь мир как целое
еще белей.
Вдруг льды с прорехами,
скрипя, поехали
вдоль поймы всей.

Тылы глубокие,
боры высокие
и — рубежи.
Коль мы на практике о
дни в галактике,
так и скажи.

После войны миров,
крепких — по Морзе — слов
больше с врагом не знаемся.
Там за холмом в снегах
и посейчас в бегах:
возле печи спасаемся.

Старый седой полкан,
в обереженьи рьян,
гавкает по призванию.
Будем всю зиму, мать,
квасить и вспоминать
свернутую кампанию.

…В самом конце войны
одолевали сны
с тщетной гоньбой за счастием.
Помнишь парад планет
первый за много лет
с нашим с тобой участием?

Кормишь меня с утра
щами из топора;
примем на грудь — и кажется,
что наломали дров
в этой войне миров,
чая, когда уляжется.

В финале столетия — ближе к нулям —
в отместку отыгранным в спешке ролям
по ящику видим блондинку в мехах,
наброшенных сверху белья впопыхах,
когда, рассчитавшись с погоней, её
в свое холостяцкое было жилье
привозит застенчивый малый, качок
с зачесом, затянутым в пышный пучок.

Зависла комета за черным окном
и смотрит на ужин мой с кислым вином,
и тут же, минуя мой скудный удел,
уходит на зов галактических тел.
…Захлопну-ка чтиво последних времен —
с обложкою, съехавшей вбок, лексикон.
Потом над свечою кулак подержу
и тьме заоконной ожог покажу.