Уильям Шекспир - Поэмы и стихотворения

Художник проявил здесь все уменье,
Чтобы придать притворству честный вид;
Спокоен взгляд, в глазах слеза блестит;
Чело в беде не знает униженья,
И с бледностью в щеках румянец слит,
Чтоб жар стыда не выдал преступленья,
Л бледность — вероломного волненья.

Но, словно демон, в лжи закоренелый,
Облекся он в личину доброты,
Прикрыв, как шлемом, злобные черты.
Сама бы ревность думать не посмела,
Что вероломство, злоба, клеветы
Лазурный день затмили тучей черной,
Светлейший лик втоптали в грех позорный.

То был, искусно так изображенный,
Клятвопреступник мерзостный Синон!
Его волшебной сказкою плененный,
Погиб Приам, и, ею же сожжен,
Пал величавый светлый Илион,
А звездочки, увидевши в печали
Их зеркало разбитым, исчезали.

Рассматривая дивное творенье,
Она бранила мастера, что он
Лицу Синона придал выраженье,
Которым образ Правды оскорблен,
По красоте — и свят, и чист Синон.
Художник что-то исказил нежданно,
Иль сам себе противоречил странно.

"Не может быть, чтоб столько дум таилось
В подобном взгляде", — думалося ей.
Но вот предстал Тарквиний перед ней —
"Не может быть" на "может" изменилось,
И был таков печальный смысл речей:
"Увы, нередко в красоте священной
Скрываются черты души презренной.

Как здесь Синон изображен, — устало,
Печален, кроток, изнурен трудом
Иль горестью, ко мне явился в дом
Тарквиний; все в нем сердце оживляло,
Хотя внутри порок пылал огнем.
Как принят был Приамом тот, так мною
Тарквиний принят, сжегший мою Трою.

Смотрите, как от слез Синона лживых,
Приам рыдает, О Приам! Дожив,
До старости, наивен ты, правдив,
Ведь каждая слеза из глаз красивых —
Троянца кровь: в ней и огонь, и взрыв!
Жемчужины из гнусных глаз Синона,
От вас погибнут стены Илиона!"

Свои контрасты дьяволы из ада
Заимствуют: под пылкостью их — дрожь,
Но и пожар под снегом их найдешь.
Подобное слияние им надо,
Дабы глупцы считали правдой ложь.
Приам подавлен лживостью Синона.
Вода грозит сжечь стены Илиона!

Тут ей такая ярость овладела,
Что из груди терпенье рвется вон.
Ногтями рвет она Синона тело,
Как будто то Тарквиний, не Синон.
Ее себе противной сделал он.
Но вот она очнулась, восклицая:
"Безумна я, бездушное терзая!"

Приливом и отливом ее горя
И время, наконец, утомлено.
То хочется, чтоб стало вдруг темно,
То, чтоб заря взошла… И, с ними споря,
Ей кажется, что все удалено.
Она устала, но заснуть нет силы;
А время все ползет, ползет уныло.

Но время пронеслось неуловимо
Перед картиной. Горести свои
Она в чужих топила в забытьи,
Подобье мук свои сносило мимо.
Мысль, что другие страждут нестерпимо,
Порой способна душу облегчить,
Но никого не в силах излечить.

Но вот вернулся Коллатин с друзьями
Вслед за гонцом. Лукреция бледна —
Вся в трауре, встречает их она.
Ее глаза обведены кругами,
Как радугой; их синева полна
Предвестьем бурь, которые в лазури
Минувшие затмить грозятся бури.

И Коллатин, заметив мрак ужасный
В ее лице, растерянно глядит:
Опухшие глаза кроваво-красны,
Поблек румянец радостный ланит.
Безмолвно перед нею он стоит:
Так старые друзья, сойдясь далече
От родины, теряются при встрече.

Касаяся руки похолоделой,
Он говорит: "О милая, ответь,
Что ты дрожишь? Какое горе смело
Сразить тебя и трауром одеть?
И отчего румянец мог сгореть?
Открой мне горе, что тебя тревожит,
И твой супруг рассеять зло поможет".

Три тяжких вздоха вылетают ране
Печальных слов, чтоб горю дать исход,
И наконец она понять дает,
Что честь ее поругана в обмане…
Она желает все сказать, и вот
Ей Коллатин и спутники готовы
Внимать, безмолвны, грустны и суровы.

В своем гнезде прибрежном лебедь белый
Предсмертный стон им выразить спешит:
"Нельзя стереть позорный след обид,
Бессилен мой язык окаменелый
Излить всю скорбь, которая язвит.
В душе моей безмерно больше муки,
Чем могут передать слова и звуки.

Скажу одно, мой повелитель: силой
Чужой на брачном ложе возлежал,
Где отдыхал ты часто подле милой
И голову усталую склонял.
Вообрази все то, чем запятнал
Меня злодей: насилье, поруганье,
И ты поймешь Лукреции признанье.