Тимур Кибиров - Стихи

над дядьками с пивком и шашлычком
крест вновь открытой церкви золотится.
И от ответа мне не открутиться.
Хоть лучше бы оставить на потом

беседу эту. «Видишь ли, вообще-то,
есть, а верней, должно быть нечто, Саш,
ну, скажем, трансцендентное… Об этом

уже Платон… и Кьеркегор… и наш
Шестов…» Озарены вечерним светом
вода, и крест, и опустевший пляж.

Последние лет двадцать – двадцать пять
так часто я мусолил фразу эту,
так я привык, притиснув в танце Свету
иль в лифте Валю, горячо шептать:

«Люблю тебя!» – что стал подозревать,
что в сих словах иного смысла нету.
И все любови, канувшие в Лету,
мой скепсис не могли поколебать.

И каково же осознать мне было,
что я… что ты… не знаю, как сказать.
Перечеркнув лет двадцать – двадцать пять,

Любовь, что движет солнце и светила,
свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,
и начал я хоть что-то понимать.

Предвижу все. Набоковский фрейдист
хихикает, ручонки потирает,
почесывает пах и приступает
к анализу. А концептуалист,

чьи тексты чтит всяк сущий здесь славист,
плечами сокрушенно пожимает.
И палец указательный вращает
у правого виска метафорист.

Сальери в «Обозреньи книжном» лает,
Моцарт зевок ладошкой прикрывает,
на добычу стремится пародист,

все громче хохот, шиканье и свист!
Но жало мудрое упрямо возглашает,
как стан твой пухл и взор твой как лучист!

Где прелести чистейшей образцы
представлены на удивленье мира —
Лаура, леди смуглая Шекспира,
дочь химика, которую певцы,

Прекрасной Дамы верные жрецы
делили, и румяная Пленира —
туда тебя отеческая лира
перенесет. Да чтут тебя чтецы!

А впрочем, нет, сокровище мое!
Боюсь, что это вздорное бабье
тебя дурному, доченька, научит.

Не лучше ли волшебное питье
с Алисой (Аней) выпить? У нее
тебе, по крайней мере, не наскучит.

Промчались дни мои. Так мчится буйный Том
за палкою, не дожидаясь крика
«Апорт!», и в нетерпении великом
летит назад с увесистым дрючком.

И вновь через орешник напролом,
и лес, и дол наполнив шумом диким —
и топотом, и тявканьем, и рыком,
не ведая конечно же о том,

что вот сейчас докурит сигарету
скучающий хозяин, и на этом
закончится игра, и поводок

защелкнется, а там, глядишь, и лето
закончено, а там уже снежок…
Такая вот метафора, дружок.

И если нам разлука предстоит…
Да что уж «если»! Предстоит, конечно.
Настанет день – твой папа многогрешный,
неверный муж, озлобленный пиит,

лентяй и врун, низвергнется в Аид.
С Франческой рядом мчась во мгле кромешной,
воспомню я и профиль твой потешный,
и на горшке задумчивый твой вид!

Но я взмолюсь, и Сила Всеблагая
не сможет отказать мне, дорогая,
и стану я являться по ночам

в окровавленном саване, пугая
обидчиков твоих. Сим сволочам
я холоду могильного задам!

Я лиру посвятил сюсюканью. Оно
мне кажется единственно возможной
и адекватной (хоть безумно сложной)
методой творческой. И пусть Хайям вино,

пускай Сорокин сперму и говно
поют себе усердно и истошно,
я буду петь в гордыне безнадежной
лишь слезы умиленья все равно.

Не граф Толстой и не маркиз де Сад,
князь Шаликов – вот кто мне сват и брат
(кавказец, кстати, тоже)!.. Голубочек

мой сизенький, мой миленький дружочек,
мой дурачок, Сашочек, ангелочек,
кричи «Ура!» Мы едем в зоосад!

Июльский полдень золотой
жужжал в сто тысяч жал.
Не одолев и полпути,
взопрел я и устал.

Натерла сумка мне плечо,
кроссовки ноги жгли,
лицо запорошила пыль
иссушенной земли.

С небес нещадно шпарил зной.
Вострянск навозом пах.
Промчался мимо самосвал,
взметнув дорожный прах.

И было ясно мне вполне,
что зря я пиво пил.
Тяжелый и нечистый хмель
К земле меня клонил.