Тимур Кибиров - Стихи

(Ах, как подмывает рассказать тебе о том, как встревоженная мама водила меня по мягкому от жары асфальту к логопеду, о непривычном и ненавистном гэдээровском костюмчике, об устрашающей наглядной агитации на стенах поликлиники, о мучительном стыде за такого нелепого себя и гордости за такую чудесную маму – молодую, красивую, модную почти как стиляга, да еще и заканчивающую биофак КБГУ и вполне способную поддержать ученую беседу с противным докторишкой, судя по всему разделяющим мое восхищение маминой прической и юбкой солнце-клеш.)

– «Тимур, я забыл, какой вкус у гриба?» – в тысячный раз с нарочитой серьезностью спрашивал юный дядя Слава.

И, забывая все предыдущие хохоты родственников-пустосмешек, будущий автор «Эпитафий бабушкиному двору» охотно отвечал:

«Кисро-срадкий!»

Лет через семь такая же банка с обернутым бурой марлей горлышком появится и на нашем подмосковном подоконнике, но во времена моего блаженного младенчества (во всяком случае на окраине Нальчика) она была еще вожделенной редкостью.

Поэтому когда минут через пять из-за штакетника вновь раздавался ветхий голосок: «Тимоха (скорее даже „Тямоха“), грипу хочешь, а, Тимоха?», – мое человеческое и мужское достоинство неизбежно и неизменно попиралось торжествующей животной страстью.

(Между прочим, через четверть двадцатого века я при крещении окажусь-таки именно Тимофеем.)

И вот, бросив недостроенный дворец Гингемы, я обреченно брел «на голос невидимой пери», вихлявой небрежностью и медлительностью походки пытаясь скрыть от себя позор «сдачи и гибели».

В комнатке у Карповны всегда почему-то стоял полумрак, может быть, только по контрасту с раскаленным, стрекочущим, истомленным миром нашего двора. И, наверное, поэтому же прохладные половицы казались всегда только-только вымытыми, и пыльные следы моих босых ног усугубляли ощущение неловкости и неправедности моего присутствия. И табуретка, на которую обрадованная Карповна усаживала угрюмо молчавшего гостя, была также чиста и прохладна, почти холодна сквозь ситец выгоревших до белизны «семейных» трусов.

И пока «золотистого», но мутноватого «цвета струя» текла сквозь марлю в эмалированную кружку, я (в который раз) с боязливой и завороженной враждебностью глядел на зловещий огонек перед черной-черной иконой!

Потому что Карповна, Царствие ей небесное, была старушкой, как говорили соседки – «боже ственной», то есть веровала «во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь» и, насколько я могу судить, «чаяла воскресения мертвых и жизни будущего века».

А годы моего дошкольного блаженства были временем не только самозабвенного творческого горения «детей ХХ съезда», но и совершенно оголтелой и забубенной «антирелигиозной агитации и пропаганды».

Жирные и бесстыжие попы и злобные старухи-богомолки были почти столь же популярными персонажами «Крокодила» и «Фитиля», как алкоголики, тунеядцы, боннские реваншисты, волокитчики, бракоделы, куклуксклановцы и стиляги.

Помню юмористические куплеты, исполняемые на конкурсе художественной самодеятельности в парке отдыха – «Нас здесь четыре братца и все мы тунеядцы», где третьим братом был поп с накладными бородой и животом и огромным обклеенным фольгой крестом из папье-маше.

А фильм «Чудотворная» по повести невероятно прогрессивного писателя Тендрякова?

А документальные фильмы о человеконенавистнических зверствах баптистов?

А Джордано Бруно и Жанна Д'Арк?

А выступление местного русскоязычного поэта на открытии памятника Беталу Калмыкову —

А картинки в папином «Словаре атеиста» и «Библии для верующих и неверующих»?

А поп Гапон?

Что именно напрокудил этот поп, мне было неведомо, но сами звуки этого имени, смешные и противные, полностью отвечали представлениям «детей орлиного племени» (которым «мечтать, надо мечтать!») о соблазнительном для иудеев и безумном для эллинов вероучении.

В общем, с одной стороны —

С другой же, не менее значимой, стороны – какие-то мрачные тайны, гробы и склепы, духи и черепа, испанские сапоги и сводчатые окровавленные казематы.