Бахыт Кенжеев - Послания

«Я привык просыпаться один в постели». «Мой голос был груб
и угрюм, но горек». «Я знал, твой закон – что дышло».
«Я смотрел по утрам на дым из петербургских
фабричных труб».
«Я стоял на коленях, плача». «Я пробовал, но не вышло».

…как обычно, один среди снежных заносов —
засиделся не помнящий дней и часов
мой обиженный, бывший коллега философ,
а точнее сказать – философ.

Он отчётливо знает, что окунь не птица,
что уран тяжелее свинца,
коктебельский рапан не умеет молиться,
а у времени нету лица.

И под утро ему достоверно известно,
что с бутылки портвейна не осоловеть,
что баптистская церковь – Христова невеста,
а лемур – это бывший медведь.

Ибо всякий товарищ, воркующий хмуро,
в непременное небо глядит,
и уйдут, повинуясь законам натуры,
и полковник, и врач, и пиит,

возопив о печали и радости прежней,
до конца перещупав, как некогда я,
на предмет толщины и синтетики грешной
беззакатную ткань бытия.

Майору заметно за сорок – он право на льготный проезд
проводит в простых разговорах и мёртвую курицу ест —
а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит,
и ложечка в чайном стакане – пластмассовая – не звенит.
Курить. На обшарпанной станции
покупать помидоры и хлеб.
Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать.
Как он нелеп,
когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,
ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!

А я ему: «Гни свою линию, военный, пытайся, терпи —
не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи?
Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,
спят кости убитых и раненых без памятника и креста —
где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?
Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?» —
«А может быть, выпьем?» – «Не хочется». Молчать
и качать головой —
фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой…

Я стою на ветру, а в руке адресок,
переписанный наскоро, наискосок,
а январь сухорук, и февраль кривоног,
и юродивый март невысок —

я стою у метро, я хочу шаурмы,
я невооружённый на форум
не хочу, потому что устал от зимы.
Что твердите вы, дети, взволнованным хором

Что вы мне посоветуете наперебой,
от чего отговаривать станете? Я бы жил да
жил, с человеком менялся судьбой,
и дышал этим воздухом слабым —

этим варевом волглым и грешным, пока
пар дымит из подземного устья,
и обратные братья его – облака —
отдыхают в своём захолустье,

и закрою глаза, и обижусь, и пусть
никого не найду. Никого не дождусь.
И шепну: о моя золотая!
До свидания, дети. Воздушный ли шар,

или всё-таки я отшумел, отдышал,
книжки тощие переплетая?

В небесах оскаленных огненный всадник несётся
во весь опор,
а у меня – тлеет под сквозняком запах старого табака
и лимонной корки.
Славное было начало, добрый топор, только с известных пор
там, где звучало слово – сплошные ослышки и проговорки,

там, где играло слово, брешет лисица на алый щит,
заносящий копьё оглядывается и вздрагивает, но не сразу
останавливается у озера, где в камышах шуршит
уж, и шелестит цветная галька в деснице заезжего богомаза.

Далеко ли по этой глади уплывут пылающие корабли —
поражённые недругом? Чем я утешусь в скорби своей? Разве
даже морской простор, даже дорога в тысячу ли
не начинается с землемерия и водобоязни?

Охладив примочкой саднящий продолговатый синяк
на щеке, руки выложив на одеяло, исходя постыдной
ревностью, я ворочаюсь на алых шёлковых простынях,
осознавая, что ночь постепенно становится очевидной.

…ах, как жалко людей – и не себя, я как-нибудь обойдусь,
я без памяти жизнь люблю, но давно уверен – за ней
наступает ночь,
юноша длинноволосый на замызганной тушинской кухне пусть
плачет навзрыд (в элегиях) о несчастной любви и проч.,